И я начинаю соображать.

На мой вопрос: «Отдыхаете после обеда?» – ван Рит отвечает: «Спасибо, я еще наотдыхаюсь».

Мы выпиваем с ним по чашечке чаю, и я предлагаю ему тезис: если высшая точка жизни позади, то можно было бы думать, что уже не остается ничего другого, кроме раскатанной дорожки к могиле.

– Можно было бы думать? – его реакция. – Сползать вниз гораздо труднее, чем лезть наверх.

Он что-то читает о войне и указывает мне на портрет Гитлера: «Прикрывает обеими ручками своего Адольфа». В киножурналах и хрониках бросается в глаза, как небрежно Гитлер отвечает на прославленное приветствие: «Не резко, неумолимо выбрасываемая вверх рука, но полусогнутая, с манерно приподнимаемой и опадающей ладонью. Ну да, не станет же Бог сам себя осенять крестным знамением».

Он напал на новый эвфемизм: «Сейчас говорят „еврейская нация“, а не „евреи“. Теперь спросишь: „Вы еврейской нации?“ – а не: „Вы еврей?“»[231].

Он полагает, что это из-за чувства вины, из-за того, что мы позволили уничтожать «евреев», факт, объясняющий наше нынешнее ревностное отношение к «еврейской нации».

Чтобы почтить память о прошлом, он на автобусе для инвалидов-колясочников снова отправился в места своей юности. Это было совсем не легко.

«Там происходят большие изменения, которые я слишком поздно заметил и которые были для меня шоком. Дома ничего этого нет, потому что в собственной жизни вазочки не переставишь, чтобы этого не заметить. Но по соседству, в местах, которые и мои тоже, или, лучше сказать – были моими, я сразу вижу, что изменилось, стоило мне ненадолго отвлечься, и мне становится ясно, что там произойдет, когда я уже отвлекусь навсегда, когда я умру. Во всех возможных местах, и прежде всего в твоем родном городе, сооружают тебе надгробие, которое растет, фрагмент за фрагментом, пока ты совсем не скроешься под землей, и она будет покоиться на тебе, и тебя больше не будет. Нет, сползать вниз гораздо труднее».

Разница между биологией и естествознанием: все молекулы одинаковы; я имею в виду, что все молекулы воды одинаковы в той же степени, в какой все руки, или все голоса, или все носы отличаются друг от друга.

Кроме того, молекулы не изнашиваются, они не стареют. И самое главное: они не умирают. Физика не знает смерти. Не знает истории. В физике нет памяти и нет шрамов.

Когда умирает наше тело, молекулы катятся себе дальше. Наши молекулы.

Жизнь, концепт XIX века, сделалась биохимией. Значительная часть того, что мы называем «слишком далеко заходить в медицине», основана на поговорке современного врача: «Пока есть биохимия, есть и надежда».

Национальная дискуссия о пилюле смерти и о том, следует ли ее выкладывать на полки в супермаркетах Алберт Хейн[232]. Де Гоойер: «Каждый раз, когда прохожу по отделению для престарелых, думаю: люди, скажите на милость, и как же вы всё это выдерживаете? Разве это жизнь? Они же как урны в колумбарии. Думаю, от 50 до 60 % людей в таких заведениях сразу же приобрели бы эти пилюли».

Как ни странно, у человека сила желания умереть довольно неопределенным образом связана с его бедственным положением.

Во всяком случае вовсе не так, что люди тем сильнее желают смерти, чем они ближе к ней. В Де Лифдеберге 300 пациентов. В среднем один-два раза в год кто-нибудь из этих трехсот действительно хочет умереть.

Лидия Гинзбург так говорит об этом: «Утопающему, который еще барахтается, – не лень барахтаться, не неприятно барахтаться. Это вытеснение страдания страданием, это безумная целеустремленность несчастных, которая объясняет (явление, плохо понятное гладкому человеку), почему люди могут жить в одиночке, на каторге, на последних ступенях нищеты, унижения, тогда как их сочеловеки в удобных коттеджах пускают себе пулю в лоб без видимых причин» (Записки блокадного человека).

Герард Схотхорст – католик, прибыл из Маастрихта. Милый скромный юноша, который еще не успел переварить открытие, что является гомосексуалом, а ВИЧ уже тянет его в могилу.

У нас он умирает на безопасном расстоянии от своего родного дома. Его шесть или семь сестер, все они живут в Маастрихте или его окрестностях, несмотря на отдаленность, преданно его навещают. На мое предложение перевести его в Маастрихт – и он мог бы с кем-то общаться, и им было бы проще – они реагируют отрицательно. Нет, нет, правда не нужно, и к тому же будет затруднительно для его здешних друзей.

И только потом мне пришло в голову, что эта идея возникла у меня исключительно потому, что здесь у него нет никаких друзей. К нему никто никогда не приходит. Когда спустя несколько дней я снова возвратился к этой идее, я услышал в ответ: «Нашему отцу этого не хотелось бы».

Однажды днем встречаю у его кровати одного из его зятьёв. В последние дни Герард почти не приходит в сознание, и этот человек заговаривает со мной. Вид худого как щепка, дышащего на ладан больного пронзает его до глубины души, и он не может сдержаться: «Никогда со мной такого не будет, чтобы я околевал в таком месте. Никогда! Я давно бы уже пустил себе пулю в лоб!»

Знакомая песня, которую люди то и дело заводят, когда видят такую тяжкую смерть. И когда в пятый или шестой раз это слышишь, презрительно думаешь: «О-хо-хо, снова заладил».

Но тот, кто так говорит, открывает себе самого себя, и его слова звучат тем более комично, потому что это неправда. Ибо тот, кто теперь лежит здесь в таком виде, бедняга, допустивший, чтобы всё так далеко зашло, еще вчера говорил в точности то же самое. Отсюда и «о-хо-хо, снова заладил».

Как будто кто-либо когда-либо держал курс на то, чтобы околеть, именно попав в дом милосердия. Но людей успокаивает, если они клянутся, что скорее пустят себе пулю в лоб, чем позволят себе дойти до подобного состояния.

Герард умер, и Эссефелд может отслужить панихиду. Нет, не в Маастрихте. Очевидно, есть еще что-то, чего нашему отцу не хотелось бы. Кроме того, нет согласия в том, как следует поступить с телом. Герард выражал желание, чтобы его похоронили вместе матерью, в ее могиле. Она умерла несколько лет тому назад. Реакция отца: «Такого прекрасного места он не заслуживает. Кроме того, тело со СПИДом, нет, он не имеет права лежать рядом с матерью».

В конце концов нашли компромисс: сначала его кремируют, а потом прах его будет захоронен рядом с матерью. Опасность того, что от его праха мать может посмертно заразиться СПИДом, очевидно сочли допустимым риском.