«Ну, мне это по душе – отзывается Де Гоойер, – уйти таким образом». Мне – нет. Я бы всё же кивнул, прежде чем сойти на берег, и с окружавшими перекинулся бы несколькими словами: «Счастливо оставаться!» – «Спасибо!» – «Всего хорошего!» – «Мы еще встретимся!» Что-нибудь в таком роде.

Разговор в лифте: «И что за людей можно встретить в дзен-буддистских монастырях?»

«Ну, э-э, женщину, которая спрыгнула с Эмпайр-стейт-билдинг, и, после того как она пролетела два или три этажа, порыв ветра снова затянул ее внутрь; редактора, который отклонил рукопись Gone with the Wind[226]; летчика, который сбросил бомбу на Хиросиму. В общем, всех, кто обмишулился, понимаешь?»

Доктор Олденборх рассказывает. При операции на гипофизе до него можно добраться через нос, но можно и сквозь черепную коробку, когда после трепанации височную долю мозга как бы приподнимают, чтобы открыть доступ к турецкому седлу. На пути туда «нейрохирурги всё-таки неизбежно задевают некоторые капилляры, о которых, если невролог морщится, приободряюще говорят: „А, ничего страшного“. Но семья получает обратно своего папочку, который ничего не может поделать с этими повреждениями, терзает ближних необъяснимыми приступами ярости и в самые мучительные моменты откалывает совершенно отвратительные фокусы. Да, да, нельзя иметь всё, ведь правда?»

Некоторые пациенты неврологических отделений ужасные нытики, носятся со своими неутихающими болями, которые врача могут с ума свести. После сканирования, анализов, рентгена и ультразвука часто всё еще нельзя найти никакого решения.

Олденборх тогда говорит осторожно: «Может быть, в вашем случае имеет смысл попросить second opinion[227], посоветоваться с кем-то еще, одна голова хорошо, а две лучше, мы не всезнайки. Что вы об этом думаете?»

– Да, но где? – спрашивает простак второпях.

– Ну, в больнице Хет Феем, например, там опытные специалисты, думаю, это как раз то, что вам нужно.

А там они уже и так осатанели от своих жалующихся на боль пациентов.

– Но, – вмешиваюсь я, – ведь это приводит к обратной реакции: вам шлют зануд из больницы Хет Феем.

– Ты что? Эта спесивая братия, они знают всё. Да они скорее слопают свои сканнеры, чем признают, что чего-то не могут. Идеально, правда?

Мы всегда видим перед собой лицевую сторону биологии, то есть из Конечного пункта смотрим на формы жизни, которые устремляются именно к этому пункту. И удивляться тому, что эти формы жизни туда приходят, – значит удивляться всего-навсего тавтологии.

Нужно было бы стать за спиной этих форм жизни, как Дарвин, и бежать к будущему вместе с ними. Первое, что мы бы обнаружили, что перед нами вообще нет никакого пути.

How not to patronize the past [Как избежать снисходительного отношения к прошлому].

Кьеркегор: «Сначала живем, а понимаем после».

На восьмом этаже лежит, скорее сидит, уже полторы недели умирая в своей постели, менеер Броодкопер, негр из Суринама; думаю, в нем течет и индейская кровь. Квикег[228]. Глаза у него закрыты, кроме тех редких моментов, когда он пьет. Есть он уже давно отказывается. Из-за своей неподвижности, молчания и всё более заостряющихся черт он чем дальше, тем больше напоминает мрачного сфинкса.

Даже Гейтенбееки прекращают на какой-то момент тараторить, когда им нужно пройти мимо его кровати, а у ван Рита чувство, что он должен из всего этого что-то усвоить, «ибо многие из нас уже больше ничего не в состоянии ожидать спокойно. И уж конечно, не Смерти».

Когда появляется дочь Броодкопера, кажется, что ему приходится подниматься на поверхность из чудовищной глубины, столько проходит времени, пока он наконец откроет глаза, чтобы посмотреть на нее.

Она спрашивает, не нужно ли ей остаться у него на ночь. «Есть в этом смысл? Я имею в виду, что не могу же я двадцать четыре часа в сутки быть рядом с ним, а то вдруг он умрет, когда я выйду выкурить сигарету или еще что».

В ее замечании две мысли о наступлении смерти, которые почти всегда приходят нам в голову:

– что умирающий словно бы покидает дом своего тела;

– и что этот момент важен как для уходящего, так и для остающихся, потому что в дверях часто говорится что-то очень значительное.

В этих мыслях скрывается страх перед тем, что кто-то за вашей спиной сделает так, что, вернувшись из туалета, вы найдете дом опустевшим.

На практике я никогда не видел, чтобы из тела когда-либо что-нибудь улетучивалось, и на пороге вечности никогда не слышал ничего такого, что звучало бы как разрешение мировой загадки.

Глядя на умирающего, я всегда думал, что душа не отлетает от тела, а скорее в нем тонет. Что же касается «последних слов», то можно ли здесь ожидать чего-либо иного, чем: «Дай мне картошки», «Можно немного воды?», «Боже мой, для чего Ты меня оставил?[229]», «Mehr Licht!»[230], «Позаботься о Мипи», «Я прожил прекрасную жизнь», «Не дыши на меня, твое дыханье как лед», «Дайте мне опиум» и так далее.

Мы не хотим понять, что это всего лишь последние по счету слова и что они ничем не отличаются от множества прочих слов, которые нам приходилось слышать от кого-нибудь раньше.

И всё же в последних словах есть нечто такое, что чувствуешь, например, глядя на ее последний сигаретный окурок, который хранишь как реликвию; что-то такое, что никогда не придет в голову при виде тысяч других окурков. Подчеркнутое внимание к последним словам не может не вводить в заблуждение. Возникает склонность искать особый смысл в том, что речь идет о словах особо многозначительных, но теперь утративших всю полноту значения Последних Слов. Думаю, что упор нужно делать на Последних, а не на Словах. Тогда и возникает место для Последней недокуренной сигареты, Последнего дня рождения, Последней куртки. Это вид размышления о той точке, которую поставила жизнь. Краткая медитация смерти.

Симон Дофей хочет со мной поговорить. Он снова просит об эвтаназии, но на этот раз уже не орет на весь коридор.

Спрашиваю его, как он себе это представляет, может ли он точно сказать, что я могу для него сделать.

– Ну, как обычно, снотворное, чтобы я и не заметил, соображаешь?