Тропа то спустится к реке, то утянется на склон, петляя среди дубов с шелестящей листвой. Идет по тропе Андрей, спешит, чтобы, вернувшись в монастырь, начать писать икону Христа, заново изобразить глаза Спасителя, чтобы, глядя в них, всякий молящийся обретал бы надобный ему душевный покой.

Андрею хочется слушать будто с неба доносящиеся напевы, но он ускоряет шаги…

Келья.

Против раскрытой двери стоит неоконченная икона Христа, перед иконой, прижав кулак к губам, стоит, задумавшись, Андрей.

На воле плывут облака по бледному небу, солнце кидает последние медные отсветы закатных лучей, а Андрей, будто окаменев, стоит перед иконой, не решаясь дотронуться до им же самим и написанных глаз, полных грустного покоя, того покоя, который видел в глазах старика богомольца. Утром, бродя возле Кончуры, решил он переписать глаза, убрав из них грусть и поселив лучезарность, а теперь не решался выполнить задуманное. Глядя на изображенные на иконе глаза, он неожиданно понял, что обрел успокоение от всего, что волновало его еще утром и от чего он прятался, обращаясь к природе.

Вечерний свет освещает лик Христа, и покойная доброта его глаз подтверждает, что писал их Андрей с вдохновением, с радостным волнением, и запечатлены они были такими, какими сохранила память живописца живые глаза богомольца.

Стоит Андрей, задумавшись, перед иконой, прижав к губам кулак. Чей-то кашель прервал на миг раздумья, заставил его выйти из кельи. Заложив руки за спину, ходил он возле кельи, обдумывая, как поступить – исполнить ли утрешнее решение и переписать глаза или, поверив душевному настрою, оставить все как есть и не притрагиваться к глазам на иконе ни единым прикосновением кисти.

Площадь перед кельями пустынна. Ко всенощной ушел Даниил Черный, чтобы не мешать раздумьям Андрея. Даниил чуткий, с ним Андрею легко, он его поддержка даже тогда, когда кто-то из монастырских живописцев не по-доброму отзывается об Андреевом замысле написать Христа на фоне пустыни.

Летний вечер начинает ткать волокно сиреневых сумерек. Станет темнеть, и поневоле придется отложить окончательное решение. Андрей вернулся в келью. Вынес из нее икону и, прислонив к срубу, впился в нее взглядом. Когда потухли последние лучи заката, он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Обернувшись, даже попятился, увидев перед собой княгиню Евдокию. Она смотрела на икону, не решаясь перекреститься перед неосвященным образом. Княгиня была в темном одеянии, из-под платка выбилось несколько седых прядей, но, как показалось в первый миг, была совсем такой, какой Андрей увидел ее впервые в Москве. Однако такой она осталась в памяти Андрея, а сейчас перед ним стояла состарившаяся женщина, голова ее вздрагивает и нервно шевелятся пальцы, сжимающие посох, усыпанный горошинами бирюзы. Пристальный взгляд стал еще жестче. Шагнув вперед, княгиня остановилась, глядя на икону, перекрестилась, переведя взгляд на Андрея, спросила:

– Признал меня? – Не отводя глаз от Андрея, будто о чем-то вспоминая, снова спросила: – Не помышлял, что сызнова встретимся? А встретиться довелось. Здесь, стало быть, правишь жизнь?

– С благословения святителя Сергия.

– Гляжу на тебя, и вовсе ты не тот, каким увидала тебя в Москве. Не тот. В глазах усталость, но она ноне у всех. Устали люди страшиться. Сгинула беда. А я порешила, радуясь спасению Руси, помолиться возле могилы святителя Сергия, благословение коего бережет меня, детей моих да и всякого живущего на Руси.

Княгиня перевела взгляд на икону, подошла к ней и спросила:

– Твоих рук сотворение?

– Моих, матушка княгиня.

– Не видала таким Христа на образах. – Княгиня настороженно смотрела на икону. – Запомнится мне твое сотворение. Сыну, князю Василию, о нем порасскажу.

– Как здравствуешь, матушка-княгиня?

– Обижаться на недуги не могу. Как видишь, до сей поры самоходная, а ведь такое счастье не у всех водится. Но суеты житейской хватает. Свиделась с тобой по желанию инокини Ариадны.

Сказав это, княгиня посмотрела на Андрея пристально, но без суровости, а его облил жар от услышанного.

– Помнит о тебе Ариадна. Заботит ее твое житье. Обрадую, что повидала тебя, что живешь иконописанием, славя веру Христову. Видать, достоин, что помнит о тебе.

Она вздохнула и пошла прочь, но, сделав несколько шагов, остановилась и, сокрушенно покачав головой, сказала:

– Чуть не позабыла передать тебе поклон от купца Мохоногого. В Москве с ним свиделась. От него узнала, что будет у тебя возможность встретиться с византийским живописцем Феофаном. Он в Москву перебирается, чтоб украшать лепость ее храмов своим живописным сотворением. Хорошо, что не позабыла сказать. – Она улыбнулась смущенно, проговорила уже на ходу: – А Спасителя, каким написал его, никогда таким на образах не видела.

Андрей смотрел, как она не спеша уходила, опираясь на посох. Мысли Андрея были в далеком монастыре…

Снежные сугробы.

Вся Русь под их властью. Зима задалась на снежность не скупая, но по студености не с волчьей лютостью. Морозы чередовались с метельными оттепелями.

Третий год пошел с той поры, когда Тимур чуть было не наведался на Русь. Орда после его прогулки еще не пришла в себя, зализывала раны, поубавившись в живой силе. Да и ханы в Орде теперь кормятся из котлов Тимура.

Мирно живет Русь под сугробами, переметаемыми с места на место кусачими зимними ветрами. Стоят в причудливых снежных уборах извечные леса, про которые народ складывает сказы и передает из уст в уста, что они устрашили Тимура, остановили его от разорения Великой Руси.

Народ верит в правду своих преданий…

Раннее морозное утро. На бледной голубизне неба с погасшими звездами еще заметен контур луны. На сугробах отсветы взошедшего солнца, но сиреневые тени им еще не стерты.

Лесная глушь.

Две сытых лошади, запряженные гуськом, волокут возок, вздымая копытами снежную пыль с переметенной дороги. От стужи с ветерком лошади в инее. Катится возок. На облучке бородатый ямщик в овчинном полушубке от скуки пощелкивает длинной плетью. В возке седоки – Даниил Черный и Андрей Рублев, закутавшись в собачьи тулупы, зарылись в соломе. Скучно ямщику с такими седоками. Молчуны. Да и что с них взять – монахи. Одно ему удивительно, почему их везде привечают с уважением.

Живописцы в пути четвертый день. Ночи коротают в съезжих избах, просыпаясь от шуршания тараканов. Возвращаются монахи в монастырь из боярской вотчины под Костромой. Отвозили Евангелие, украшенное живописью. Заказ на Евангелие получили от молодого боярина, задумавшего одарить им своего престарелого деда, воеводу Стратилата Ползунова. Живописцы прожили в вотчине две недели в просторных хоромах, в жарком тепле. От хозяев слышали только уважительные слова. В бане парились. Кормили их сытно наваристыми щами, жареными гусями, грибными солениями и запивать еду не возбраняли медами и душистыми квасами. Воевода щедро отблагодарил мастеров, наказав отвести в Троицкий монастырь вклад серебром.