Андрей, поравнявшись с кельей, отвесил поясной поклон.

– Куды торопишься? – спросил Прохор.

– К отцу Никону позван.

– Дозволь спросить, доводилось ли тебе знавать византийского живописца Феофана Грека?

– Сподобился такой чести. Так и ты, отец Епифаний, должно быть, тоже знаешь его.

– Не угодно Богу было нас свести, но хорошо наслышан о сем великом человеке. Ты уж порасскажи нам о нем, каков он.

– Обязательно расскажу. А сейчас дозвольте идти, сказано мне быть у Никона без промедления.

Андрей, поклонившись монахам, пошел к трапезной.

Отец Никон управлял обителью с сугубой осторожностью, стараясь не касаться заведенных Сергием суровых условий общинножития, а мягкостью обращения с братией привлечь монахов на свою сторону. Зная истинное состояние здоровья игумена, Никон надеялся занять в будущем его место и шел к исполнению своего желания без необдуманной торопливости. Укрепляя свою популярность среди братии, Никон искал расположения у многочисленных знатных богомольцев, особенно у тех, кто так или иначе близок к князю Василию и мог сказать ему и митрополиту свое слово о Никоне.

Все это Никону удавалось. О том, что живописец Андрей Рублев прогневал отказом боярина Крапивина, Никон узнал быстрее быстрого. Желая исправить дело, вызвал упрямца для беседы, не сомневаясь, что заставит его выполнить желание богомольца.

Войдя в трапезную, Андрей увидел, что дверь в келарскую была открыта. Подойдя к ней и заглянув в горницу, он увидел сидевшего за столом Никона, занятого чтением свитка.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – произнес Андрей.

– Аминь, – ответил Никон, не отрывая глаз от свитка.

Переступив порог, Андрей остановился возле двери, низко поклонился. Никон, на миг приподняв глаза, неласково посмотрел на вошедшего и снова углубился в чтение. Лишь окончив чтение, свернув свиток и долго просидев в молчаливой задумчивости, Никон, остановив взгляд на пришедшем, с нескрываемым недружелюбием спросил:

– Пошто осмелился забыть о смирении? Приняв послух, обязан почитать любое пожелание богомольца, живущего надеждой, что в обители нашей для него во всем должно быть утешение разуму, душе и сердцу. Не малолеток, а посему должен помнить сию заповедь смирения. А ты, ублажая мирскую гордыню свою, возымел дерзновение обидеть отказом боярина, место коего возле самого великого князя Василия Дмитриевича. С чего смиренную разумность утерял, отказавшись изладить повтор с византийской иконы?

Андрей, не отводя глаз от Никона, молчал.

– Молчишь? Аль не понял, о чем спрашиваю? Отвечай! – Никон ударил ладонью по столу.

Андрей прервал молчание:

– Повторов с древних икон не сотворяю. Почитаю за грех неумелостью осквернять вдохновенность их первых, неведомых ныне, сотворителей.

– Вон как? Неумелостью заслоняешься? А я иное разумею. Не тебе говорить о неумелости после обучения у Феофана Грека. Заносишься мирской горделивостью.

– Первым учителем почитаю отца Паисия, к коему пришел, благословленный на подвиг служению Церкви святителем нашим, отцом Сергием.

– Не о том речь. Хочу понять, пошто нанес обиду боярину.

– Я обещал ему написать желанную икону, но не с византийской древности.

– Говорю тебе мое слово. Отказ твой не приемлю. Искупая свою вину перед обиженным, немедля приступи к написанию надобной ему иконы.

– Не стану писать.

– Осмелишься ослушаться моего слова? Не позволю тебе пребывать ослушником воли богомольца.

– Ослушаюсь.

– Тогда… – Никон замолчал, увидев в дверях игумена Сергия.

– Что тогда? Досказывай! – спросил Сергий.

Андрей, обернувшись, смотрел на игумена, лицо которого залила бледность. – Даниил нынче поведал мне, Андрей, о твоем отказе писать повтор. Волен иметь суждение о повторах с древних икон. Ступай с Богом.

Андрей ушел. Сергий стоял, отогревая дыханием руки, и тихо сказал, взглядом указав на ладони:

– Разом стали стынуть от твоей душевной студености, Никон…

Лето стояло жаркое, но урожайное на хлеба, овсы и травы. От частых гроз на Московской земле загорались лесные пожары. Окрест Троицкого монастыря стелился дым над радонежскими лесами, а по ночам небо было в отсветах огненного зарева.

Нескончаемые людские потоки стремились в монастырь, чтобы убедиться, что недуг не отнимет жизнь Сергия. Среди богомольцев перебывали все удельные князья с боярскими свитами. Новгородские бояре и купцы служили молебны о даровании Сергию долгой жизни. Навестил монастырь и рязанский князь Олег Иванович. Переломил свою гордость, выйдя из кельи игумена с влажными глазами.

В монастыре от богомольцев тесно и суетно. Они живут, молясь о здравии монаха Сергия, любящего многострадальную Русь со всеми ее житейскими страданиями и редкими зарницами радости.

Черная Русь тревожилась о жизни Сергия, а эта стихийная тревожность помогала ему жить, в суровом молчании исповедуя свою совесть монаха и человека.

Отец Сергий жил и будет жить до 25 сентября, но встревоженная Русь не могла знать, что день его ухода близок.

После полудня на Москву надвигалась грозовая туча.

Черно-синяя, разрываемая слепящими вспышками молний, она под грохочущие раскаты грома заволакивала небо, и в городе темнело.

В Кремле, около палат великого князя Василия Дмитриевича, – бояре и купцы, не только свои, московские, но и из уделов. Им не нашлось места в думной палате, где настолько тесно, что вынуждены слушать думу стоя. Сидят только князь Василий, митрополит Киприан да почти всем неведомый купец из Великого Новгорода Венедим Мохоногий. Чуть поодаль, за князем Василием, стоит, скрестив руки на груди, его брат, князь Юрий. Смотрит на все происходящее со скукой, ярко выраженной на лице. Ему обидно – брат не посадил его рядом с собой. Сейчас самая пора показать всем, что братья в едином помысле, но Василий не чуток да и не стремится скрывать свою разобщенность с родным братом.

В палате духота, хотя все окна растворены настежь. На мясистых лицах бояр капельки пота. У всех во взглядах тревожность…

Русь снова ожидает неминуемая беда. Вести о ней принесли гонцы из Золотой Орды. Вести, что хан, железный хромец Тимур Самаркандский, в самом зачине лета 1395-го нежданно поднял свои полчища в поход и намерен опустошить и покорить Великую Русь. Вести об этом подал хан Тохтамыш.

Неминуемая, а главное, неведомая беда всем казалась настолько страшной, что удельные князья, перепуганные слухами о ней, пряча за пазухи спесивость, слали к князю Василию бояр и воевод за советами, готовы были безропотно выполнять все наказы, надуманные Москвой для спасения государства.