– И пошто брешут без устали! – сказал вслух с досадой и тут же перекрестился, вспомнив, что собачий лай на Руси как набат перед грядущей бедой. Наверное, от этого покойный отец не любил собачий лай, нагонявший на него хмурую бессонницу. Василий любил и побаивался отца. Тот мог иной раз ласково погладить, а бывало, что за пустячную шалость мог шлепнуть. Рука у отца была тяжелая, и ушибленное место даже зудело, будто ошпаренное кипятком. И все-таки для Василия он всегда был прежде всего князь, а потом батюшка. Ему Василий целовал крест, обещая беречь покой Руси по отцовским наказам.

Став князем, Василий, многому обученный, не растерялся, не испугался княжения на Москве. Он не улыбался заискивающе баскакам и ханам, не посылал в Орду унизительных обещаний в покорности. Копил казну. Скопленное тратил на мечи и кольчуги. Василий многих из бояр отодвинул от себя, отправил на покой, собрал вокруг себя тех из бояр, которые не устали таскать на плечах прожитые годы. Собрать-то собрал, но скоро осознал: бояре данных слов о верности держать не любят. Перед грядущей бедой неверность боярская опять по-новому раскрылась. Всего дни прошли, как серпуховской князь Владимир, соратник отцовский, обвинил бояр в трусости, в том, что бегут с Руси перед любым вражеским нашествием. Упреждал Владимир в этот раз бояр стоять насмерть за Русь всем народным скопом, те пообещали в беде быть со всей Русью, а сами тайно всякую ночь покидают Москву. Василий приказал намедни ловить беглецов, их ловят, но они снова «смазывают пятки». Посадить бы на цепь пойманных, да нельзя – уж больно родовиты. Боязно становится Василию быть московским князем. Нет у него верного советника, слову которого мог бы поверить без сомнения, а самому находить решение трудно – ведь прожито им всего четверть века, а судьба посылает врага, повадки которого неведомы.

Спасаясь от беды, бегут бояре, не отстают от них и купчишки.

Винит таких за трусость Василий, однако понимает, что не изменить их за раз – испокон привыкли убегать. Знает князь, что только черные люди от любой беды не бегают, принимая на себя всю вражескую злобу, борются за свою жизнь зубами, кулаками, топорами и косами. Нищим пожары не страшны, и эти нищие головные защитники Руси. Зная об этом, Василий надумал с амвона Успенского собора сказать свое слово о грядущей беде черным людям. Но прежде спросил совета у воевод и бояр, а те так перепугались его желания, что стали слезно упрашивать не говорить с черными людьми. Уговорили. Пообещали, что это за князя сделают попы и монахи. Согласился Василий с советниками, а потом засомневался в том, смогут ли попы и монахи, речи которых не обходятся без малопонятных изречений из священных книг, донести его простую правду о беде до простых людей. Недоволен собой Василий, что нет у него смелости самому решать задуманное. Отец перед походом на Дон поехал за обретением смелости к игумену Сергию. А к кому податься ему, Василию? У кого просить уверенности и успокоения, что грядущая беда пройдет мимо?

Бродит Василий по трапезной. Холодно ему от раздумий в духоте. В голове навязчивая мысль, а что, может быть, действительно по примеру бояр надо бежать от врага? Пускай Тимур превращает в пустошь землю, зато весь люд останется живой и вернется на отчую землю, когда враг уберется восвояси.

– Господи, о чем помышляю?! – воскликнул в испуге Василий и, стерев со лба ладонью липкий пот, заговорил торопливо: – Господь с тобой. Русь на тебя, Василий, надеется, что по родительскому примеру встанешь на ее защиту, не помышляя о сбережении жизни.

Неожиданно Василий увидел, что огонек лампадки перестал подпрыгивать – не отводя взгляда от мирно горящего огонька, он, улыбнувшись, со вздохом прошептал:

– Помню, что пообещал отцу Сергию, став князем, жить ради блага Руси, не заводить в себе трусости перед любой бедой, осознавая, что именно беды и будут выковывать вечное бытье Руси.

Начинало светать. В Кремле подали голоса ранние петухи.

Василий, глядя на образа, встал на колени и, припав лбом к полу в земном поклоне, спокойно сказал:

– Укрепи, Господи, в нас смелость и вразуми, как оборонить Русь от неминуемой беды…

После первых вестей о Тимуре сразу обезлюдели дороги, ведущие к Троицкому монастырю. Страх перед бедой приковал людей к родным местам. Тревога всей Руси нарушила мирный покой монастыря. Русь горьким опытом приучена, что любой враг прежде всего грабитель, поэтому повседневные заботы монахов заменили заботы о сбережении всего, что прятали все за пределами монастыря, не сомневаясь, что он будет сожжен.

Никон, приняв обет молчания в память о Сергии, игуменства не принял. По слову митрополита Киприана покой обители оберегал престарелый Савва, игумен из звенигородского Сторожевского монастыря. Савва правил молчанием. Ему не было надобности подавать голос.

Монастырь продолжал существовать по суровому уставу, заведенному Сергием. Однако новшества молчаливым Никоном все же заводились – без огласки и торопливости. Новшества, главным образом, укрепления благосостояния монастыря – Никон заботливо сохранял память о Сергии, которая позволяла собирать обильные вклады от богатых богомольцев. Брал любые дары, даже живые души, их жертвовали с селами, землями владельцы, которые надеясь щедростью вымолить для себя покой и прощение за какие-то мучившие прегрешения.

Беда неожиданно показала, что монастырь не беден, а потому монахи деятельно занялись сохранением нажитого.

Слухи о приближении Тимура с каждым днем становились все настойчивее. Страх правил монастырем при молчаливых Савве и Никоне. Наезжали гонцы от воевод с призывами к монахам вступать в народное ополчение. Монахи, которым позволяли годы, готовы были встать в ряды защитников Руси. Среди них оказались Андрей Рублев и Даниил Черный. Но находились и такие, которые, используя паническую обстановку, исчезали из обители.

Выполняя наказ Епифания, Даниил Черный, Андрей Рублев, Прохор из Городца и его ученики в укромном месте радонежских лесов спрятали самые древние книги, летописи и иконы и укрыли так, чтобы враг не смог догадаться о тайнике.

Над Москвой сырой вечер. Однако ненастье не помеха житейскому водовороту людской суеты. Людьми управляет страх. Страх перед тем, что несет с собой нашествие Тимура. От слухов Москва и уделы все более теряют уверенность, что смогут найти спасение от надвигающейся беды. Куда-то уходят, а потом возвращаются ратные дружины. У князя Василия, у воевод, у бояр нет единомыслия, где встречать врага. Ждут слова князя, а он твердого слова не говорит. За Москвой сохранилась слава победительницы на Куликовом поле, но Русь как ни старается, а не может уверовать в повторение ратного чуда.

Москва пустеет. Потерявшие волю покидают город, сознавая его обреченность. В слободах и посадах несмолкающий стук молотков – люди заколачивают покидаемые жилища. Здесь ходят слухи, что князь при появлении врага прикажет все выжечь вокруг Кремля. Кремль всех вместить не сможет, а потому стараются заранее вывести стариков, женщин и детей в лесную укромность.