Викарий приказал начинать казнь.

Толпа завыла, когда палачи поднесли факелы к сухому хворосту. Огонь стал быстро разгораться, лизать пятки приговорённым, и вот площадь наполнилась истошными криками ведьм.

— Смотри, смотри, какую она рожу скорчила! — говорил кто-то позади Готфрида.

— Эх, хорошо горят, такими бы печь топить!

— Посмотрите, посмотрите! Словно бы даже и не горят, а танцуют в огне!

Приговорённые задёргались в цепях, пламя охватило их волосы, словно гигантские костры начали пожирать свои жертвы с головы. На их телах взбухали и лопались кровавые волдыри. Кожа закипала, словно смола, а потом чернела.

Вездесущие озорные мальчишки нашли себе забаву — они заранее запаслись камнями, и теперь кидали их в горящих, соревнуясь в меткости.

Но ведьмы уже не чувствовала их попаданий. Они кричали, хрипели, дёргались в расклеенных цепях — не по своей воле, а из-за мышечных судорог. Вскоре кожа их пошла пузырями, над площадью запахло палёным мясом.

Их жизни оборвались в первые минуты казни. Глаза приговорённых выкипели, волос давно не было, почерневшие рты застыли в беззвучном крике…

Народ начал расходиться только когда пламя угасло. А к тому времени, когда остыли угли, на площади остались только ландскнехты, священники и семьи казнённых.

Здесь были родители Фогельбаум, собиравшие её пепел в старый, щербатый кувшин.

Были друзья Якоба Вебера, набивавшие плотный мешок обугленными костями, пока мать, седая старуха, визгливо плакала неподалёку.

Муж Хильдегарды, Альберт, сдерживал слёзы, чтобы дети, помогавшие ему, не видели его слабости. Они были ещё слишком малы, чтобы понимать, что произошло. Слишком малы, чтобы их можно было оставить дома. Угольщик, он знал, как набрать полный мешок сажи и пепла, не испачкавшись.

Останки же тех, за кем не пришли ни родные, ни друзья, собирали священники, чтобы потом похоронить в углу кладбища, под скромными деревянными крестами.

Тяжёлые удары в дверь и тишина после них.

— Они там уснули, что ли? — предположил кто-то сзади.

— Ну конечно, — ответил Дитрих. — Уснули, а свечи погасить забыли.

Минутой позже послышались приглушённые шаги, и мужской голос опасливо спросил:

— Кто там?

— Именем Святой Инквизиции, откройте! — сказал Готфрид.

На мгновение повисла пауза, будто бы хозяин стоял в нерешительности, но потом послышалось шуршание засова и дверь отворилась. Стоявший на пороге мужчина был худ, усат, одет в домашнюю одежду, а в голубых глазах его было недоумение.

— Здравствуйте, герры, милости просим, проходите…

— Вы — Ганс Каленберг?

— Я.

— Сабина Каленберг и Хэлена Каленберг дома?

Глаза мужичонки наполнились тревогой.

— Сабина дома, а Хэлены нет. Но, позвольте…

— Именем святой инквизиции, ваша семья арестована по подозрению в колдовстве и соучастии.

Ганс Каленберг приоткрыл рот, отступил на шаг.

— Взять его, — скомандовал Готфрид, и солдаты без особой нежности схватили мужичка под руки и вывели вон.

Потом они прошли в дом и отыскали там фрау Каленберг, дородную женщину с тяжёлым характером.

— Фару Каленберг, вы арестованы по подозрению в колдовстве и содействии колдовским силам…

Но фрау Каленберг была не робкого десятка. Секунду она обдумывала сказанное, а затем глаза её налились кровью.

— Да как вы смеете? — возопила она, схватив чугунную сковороду с горячим маслом.

Солдаты отступили на шаг, схватились за оружие.

— Фрау Каленберг, за неповиновение… — хладнокровно начал Готфрид, но фрау Каленберг и не думала его слушать.

Она выплеснула кипящий жир в солдат, запустила в них сковороду, а затем бросилась вон из кухни через вторую дверь.

Двое солдат побежали за ней, грохоча как обвал в горах, а Дитрих с ещё двумя перекрыл входную дверь.

Фрау Каленберг, зажатая как в клещах, начала истерично голосить и ругаться, но вскоре её поймали, связали ей руки, и повели в Труденхаус.

В опустевшем доме остались лишь Дитрих, Готфрид и трое рядовых солдат.

— Надо было подождать немного, был бы ужин, — посетовал Дитрих, ставя сковороду обратно на чугунную печь. На левом боку его было жирное пятно от масла гостеприимной хозяйки, но пострадала, к счастью, только одежда. — Эй, сообразите-ка нам что-нибудь поесть.

Готфрид с Дитрихом закрыли ставни, чтобы Хэлена не могла их увидеть, зажгли свет и удобно устроились в гостиной.

— Эх, хочется старушку-Хэлену снова повидать, — задумчиво обронил Дитрих.

Странно было слышать это из его уст.

— Ты её знаешь? — удивился Готфрид.

— Ещё бы мне её не знать, Гога! Помнишь, я по ней сох так, что ничего не видел и не слышал? Я только когда узнал, что она ведьма, так сразу и понял всё.

Готфрид попытался вспомнить.

— Ну, ты мне про Иоганна Юниуса недавно рассказывал, помнишь?

— Ах, да. Но она ведь работала на инквизицию?

— Да знаю я. Но всё равно противно.

— Это её я видел на площади. Она со мной ездила в Эрланген.

— Ну, ты её там?… — многозначительно спросил Дитрих. Он придал себе равнодушный вид, но Готфриду на секунду почудились нотки ревности в голосе.

— Конечно, нет! — возмутился он.

— Ах, да, ты же с Эрикой в первый раз, — опомнился друг. — А так-то она девка гулящая, что Господи прости. Знаешь, из тех, что вроде и не очень красивые, а мужики за ними бегают, как околдованные. До меня тогда, конечно, доходили слухи, но я им не верил. Вот только однажды застукал её с одним солдатом… — Дитрих скривился то ли в отвращении, то ли в усмешке.

— И давно она на нас работала? Почему я её не знаю, и не видел никогда?

— Да уж несколько лет. Вызовет её герр Фёрнер, она приходит. Ну там, зелье целебное сварит или про какое заклятие расскажет… Все ведьмы одинаковы. Колдовство, оно же меняет человека. Вот был, например, добрый христианин, а как научился колдовать, так сразу стал души губить направо и налево. Мне как объяснили, что Хэлена — колдунья, так я сразу понял, что к чему. Ну, нет, думаю, мою душу, ты не получишь. И бросил её.

Хотел сначала герру Фёрнеру сказать об этом, да, думаю, зачем? Он бы меня всё равно не послушал, я ведь всего-то старшина. Он сам лучше знает, что делать. Но вот наконец-то её и вывели на чистую воду.

— А может такое быть, чтобы она о нас как-то узнала? Каким-нибудь колдовским способом?