тех сообществах, где перестала существовать большая семейная группа, – пояснял он, – проблема обездоленных детей встречается в серьезных масштабах. Такое состояние характерно для многих сообществ западной цивилизации»[1017]. Решение заключалось не в попытках чем-то заменить утраченную коллективную жизнь. Никакая социальная или медицинская служба, какой бы она ни была благонамеренной, не в состоянии воспроизвести критически важную связь с фигурой матери, которая, как писал Боулби, составляет «контраст с лишением почти всего, которое до сих пор не редкость в социальных учреждениях, детских садах и больницах, где у ребенка часто нет никого, кто бы заботился о нем лично и с кем бы он мог чувствовать себя в безопасности»[1018]. Для Боулби было важным не просто физическое присутствие матери, а интимные отношения с растущим младенцем. Выполнять эту роль мог и другой человек – при условии, что он всегда был рядом и проявлял заботу. Ущерб, который мог растянуться на всю жизнь, причинялся в тот момент, когда ребенок чувствовал себя одиноким со своей матерью, не имея той интимной среды, в которой он мог проработать рано почувствованные тревогу и вину. Возместить этот ущерб после первых шести-двенадцати месяцев уже очень трудно. Здесь психиатр столкнулся с двойной ловушкой, о которой писала Фромм-Райхман: с асоциальным взрослым, неспособным взаимодействовать ни с ровесниками, ни с профессионалом, стремящимся улучшить его состояние.

До публикации новаторского исследования Энтони Сторра в 1989 году[1019] мало кто из психологов интересовался границей между одиночеством и уединением. Главным исключением был современник Боулби Дональд Винникотт. Он выступил против акцента на негативном состоянии, преобладавшего среди коллег и в обществе в целом[1020]. «Едва ли неверно сказать, – заметил он в 1960 году, – что в психоаналитической литературе больше написано о страхе быть одному или о желании быть одному, чем о способности быть одному. ‹…› Мне кажется, давно назрело обсуждение положительных аспектов способности находиться в одиночестве»[1021]. Исследование самого Винникотта показало, что способность довольствоваться собственной компанией – нормальная и необходимая особенность растущего ребенка. Одиночество было заново определено как положительное состояние. Эмпирические наблюдения показывали, что «многие люди действительно могут наслаждаться одиночеством еще до того, как выходят из детского возраста, и могут даже ценить одиночество как самое дорогое, что у них есть»[1022]. Ключ к этому достижению был в том, как ребенок учится быть один в присутствии своей матери. В основе успешного развития лежал парадокс: ребенок может научиться быть один только в присутствии взрослого, которому доверяет. Работа Винникотта стала фундаментом для последующих исследований одиночества, но в свое время так и не смогла развеять опасения по поводу последствий отдаленного родительства. Все вращалось вокруг качества общения между близкими членами семьи. Успешное развитие оставалось «зависящим от осознания младенцем постоянного присутствия надежной матери, чья надежность позволяет ему быть одному и наслаждаться одиночеством в течение ограниченного периода времени»[1023]. Разрывы семейных отношений, особенно в важнейшие ранние годы, оставались серьезной угрозой для последующего психического здоровья взрослого человека.

Наряду с анализом психологических проблем и связанных с ними форм антисоциального поведения, в последнее время наблюдается рост исследований и о телесных последствиях одиночества. Их истоки вновь можно проследить в послевоенных десятилетиях. Создание Национальной службы здравоохранения Великобритании в сочетании с обязательством обеспечить достаточными жильем и доходами растущее пожилое население поставило вопрос (до сих пор не получивший ответа) о том, не приводит ли государство к большим затратам, чем оно когда-либо сможет покрыть. В ранних исследованиях Дж. Г. Шелдона, Джереми Тунсталла и др. был поставлен вопрос о последствиях достижения преклонного возраста для здоровья, особенно у тех, кто овдовел и живет один[1024]. В то же время эпидемиология, в конце 1940-х годов еще находившаяся в зачаточном состоянии, начала предоставлять инструменты для измерения взаимодействия между социальным поведением и медицинскими результатами для целых групп населения. Еще одним, более недавним шагом вперед стал рост интереса к взаимодействию между психологическим и физиологическим здоровьем, в частности к вопросу о том, может ли настроение вызывать специфические биологические эффекты вплоть до преждевременной смерти. То, что Джудит Шулевиц назвала «летальностью одиночества», стало предметом широкой дискуссии среди политиков, групп влияния и журналистов[1025]. К тому времени, как британское правительство приступило в 2018 году к реализации своей стратегии по борьбе с одиночеством, это состояние ассоциировалось практически с каждым современным медицинским кризисом. «Считается, что его влияние на здоровье», – гласил документ, –

находится на одном уровне с другими приоритетами общественного здравоохранения, такими как ожирение или курение. Исследования показывают, что одиночество связано с более высоким риском бездеятельности, курения и рискованного поведения; с повышенным риском ишемической болезни сердца и инсульта; c бóльшим риском депрессии, низкой самооценки, проблем со сном и повышенной стрессовой реакцией; а также со снижением когнитивных функций и повышенным риском болезни Альцгеймера[1026].

В этом алармистском языке слились воедино сразу несколько нерешенных проблем исследования. Как и все суждения в этой области, оно основывалось на самоописаниях обследуемой группы, отвечавшей на анкетные вопросы. Так, например, Джон и Стефани Качиоппо, авторы многочисленных публикаций по социальной неврологии, настаивали в статье, опубликованной в журнале The Lancet, что от одиночества страдает треть населения индустриальных стран, причем каждый двенадцатый – в тяжелой форме. Исходя из этих данных, они утверждали, что последствия «не обусловлены какой-то особенностью характера подмножества индивидов, а являются результатом болезненного состояния, поражающего обычных людей»[1027]. Более того, такое состояние «заразно» – этот тезис подкрепляет позицию тех, кто говорит об «эпидемии» одиночества. Но в отличие от прежних угроз здоровью общества, таких как курение и ожирение, с которыми был связан и новый кризис, здесь не было возможности для объективного измерения степени заболевания. Сигареты можно пересчитать, людей можно взвесить. В случае же с одиночеством различие между тяжелой степенью и менее тяжелой оставалось по большей части конструкцией исследователей, применяющих адъективированные категории для упорядочения своих данных[1028]. Шкала одиночества, разработанная в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и с 1978 года лежащая в основе 80 % эмпирических исследований в Соединенных Штатах, требует от респондентов вписать себя в одну из четырех граф: «никогда», «редко», «иногда» или «часто»[1029]. Эта шкала является внутренне непротиворечивой и позволяет собрать статистические данные, которые могут быть измерены во времени и в сравнении с другими явлениями. Однако она не отражает сложность опыта на протяжении всей жизни. Нет причин, по которым одиночество, да и любое другое эмоциональное состояние, должно увеличиваться ступенчатым образом, вне зависимости от того, как и кем эти ступени обозначены. Кроме того, на более детализированном уровне одиночество не обязательно прогрессирует