– Не могу поверить, что Джон тебя терпит! – сказал Лорн, подмигивая. – Молодец, что нашла себе мужчину, которому не нужно каждую ночь тебя переворачивать.

Доктор Розен охал и ахал над кольцом и сказал сердечное мазл тов, которое легло мне на душу как благословение. С этим мазл тов я была готова примириться так же, как не могла принять его другое мазл тов – по поводу моего места в студенческом рейтинге семь лет назад, когда впервые пришла на прием. Теперь я знала, что доктор Розен любит меня и что я заслуживаю его похвалы и всего, чем бы ни был этот «мазл». Но я жаждала большего. Открытого благословения. Не разрешения, а освящения. Я посмотрела на него и сказала:

– Мне нужно от вас кое-что большее.

– А что у вас на уме?

– Пока точно не знаю.

– Поговорите об этом в группах – и посмотрим, не станет ли яснее.

* * *

Доктор Розен встретил нас в дверях своего аккуратного белого таунхауса в джинсах и коричневых сандалиях, из которых торчали пальцы. Полагается ли пациентке видеть босые ноги терапевта? Я решила, что нет, и перенесла внимание на светлую кухню. Но потом ощутила, что голова практически раскалывается от боли – свирепой стрессовой мигрени, вызванной пониманием, что мне предстоит ужин с женихом в доме моего терапевта. Меня начало слегка подташнивать еще в пути, когда Джон вел машину к тихому пригородному поселку доктора Розена, но теперь единственное, чего хотелось, – это холодный компресс и пару таблеток обезболивающего. Я сжала руку Джона и попыталась успокоить нервы. Ужинать в доме терапевта – совершенно естественно. Я вручила жене доктора Розена букет светло-розовых пионов, она понюхала их и сказала, что это ее любимые.

– Можно мне воспользоваться вашей ванной? – спросила я, не потому что мне было очень надо, а потому что была не готова к светской беседе о телефонных приложениях с мужчиной, за которого планировала выйти замуж, и мужчиной, который был свидетелем множества моих истерик и вдохновленных острицами монологов. Я села на унитаз и стала массировать виски, силой воли пытаясь заставить боль в черепе рассеяться. Я сосчитала число квадратиков туалетной бумаги, которыми воспользовалась (шесть) и нажатий на диспенсер жидкого мыла (три). От соблазна распахнуть дверцу аптечки и посмотреть, что там, у меня начали зудеть пальцы, но понимание, что придется признаваться в своем любопытстве на следующей неделе в группе, помогло воздержаться.

Когда я шла через гостиную на обратном пути в кухню, мне хотелось рассмотреть книги на полках, фотографии в рамках, цацки на кофейном столике, но было слишком страшно.

К счастью, его жена пригласила нас за стол. Она говорила с сильным русским акцентом и тепло улыбалась. Между нашими с Джоном тарелками стоял подарок в оберточной бумаге. «Откройте», – с улыбкой сказал доктор Розен. Джон развернул бумагу и вынул из нее белую кафельную плитку с пестрыми рисованными цветами и надписью Shalom Y’all. Они наткнулись на нее во время недавней поездки в Израиль, и им понравилось то, что она прославляла наши корни с обеих сторон: техасские и еврейские. Я просто не нашла слов – могла только смотреть на надпись, проникаясь тем фактом, что, когда доктор Розен путешествует по свету, он все равно продолжает держать меня в своих мыслях. Меня и Джона.

Доктор Розен зажег две свечи и произнес молитву на иврите. Потом, как мы и договорились в группе, возложил обе ладони мне на голову и прочел иудейское благословение, которое читают над ребенком. Вес его руки на голове прекратил пульсацию головной боли, но стоило ему перейти к Джону, как боль с ревом вернулась. Когда доктор Розен произносил молитву над головой Джона, на глазах у моего жениха показались слезы, а глядя на него, прослезилась и я.

Жена доктора Розена извинилась за то, что для пастернака сейчас не сезон. Я взглянула на доктора Розена, который улыбался. Неделю назад в группе он спросил, какие продукты мои любимые, и в ответ я расплакалась. Продукты-то вспоминались, но слова не шли, застряв в голове картинками.

Помню, начиная выздоравливать от булимии, я стала соблюдать десятки правил, чтобы снова не скатиться к обжорству и принудительному очищению желудка. Я не употребляла сахар, муку, пшеницу, бананы, мед и картофель. Я не ела между трапезами и после девяти вечера. Я никогда не брала добавку и никогда не ела стоя. Вскоре после того как началось выздоровление, мы с родителями поехали из Далласа в Батон-Руж, где брату должны были вручать диплом об окончании колледжа, и папа остановился на обед в Lea’s Lunchroom в Леконте – любимой кондитерской родителей. Единственными блюдами в меню были сэндвичи с вяленной в меду ветчиной и четыре вида пирогов. Я спросила официантку, можно ли взять нарезанный латук, который они добавляли в сэндвичи, и приготовить салат. Невозможно, ответила она. Умирая от голода, я заказала два сэндвича с ветчиной, съела салат из них с солью и перцем, а ветчину и хлеб не тронула. Моя тарелка напоминала место кровавого преступления. Я смотрела, как родители ели свои сэндвичи с ветчиной и два куска пирога на двоих: один шоколадный, а другой лимонный. Я не знала, как попросить их повезти меня в какое-нибудь место, где есть еда, которую я смогу съесть. Я не знала, как объяснить свою убежденность, что только соблюдение правил питания позволяет мне остаться в живых. Все, что я могла, – сидеть на стуле и глупо улыбаться, пока пустой желудок рычал и умолял меня взять вилку и наколоть на нее кусок пирога.

В группе доктор Розен применял ко мне метафоры, связанные с едой, с самого первого дня. Но этот ужин в его доме метафорой не был: доктор Розен и его жена кормили и благословляли нас с Джоном. Он хотел накормить меня именно так, как хотела я. Моими любимыми продуктами. Наконец, Рори посоветовала закрыть глаза и выкрикнуть их названия. Я зажмурилась, вжала кулаки в глазницы и прошептала:

– Пастернак. Манго. Лосось. Картофель.

Жена доктора Розена подала ярко-оранжевый морковный суп с горкой тающей сметаны в центре тарелок. Я повозила ложкой по кругу, и сметана растворилась. Вкус у супа был насыщенный и земляной. Доктор Розен перечислял все ингредиенты в каждом блюде, несмотря на то что к тому времени я отказалась от почти всех пищевых правил. Лосось был идеально розовым, а в картофеле ощущался привкус розмарина и соли. Унося посуду в кухню, после того как мы поели, доктор Розен и его жена тихонько переговаривались на языке, который на слух казался наполовину русским, наполовину ивритом.

Ни единого слова, произнесенного мной за этот вечер, я не помню, хотя наверняка что-то говорила. Я вся превратилась в ощущения. Пульсирующая головная боль. Оттенки вкуса на моем языке. Рука Джона на колене. Ощущение, что хочется плакать – просто потому что такой чудесный вечер, вкусная еда, невероятное событие. Я помню, как мне казалось, будто жена доктора Розена в доме главная, она командовала мужу, где искать серебряные ложечки для чая и нож для сыра. Какой восторг – смотреть, как кто-то командует доктором Розеном! Мне уже не терпелось рассказать об этом Максу.