Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не собиралась рассказывать об этих мыслях в группе, потому что думала, что они временные. Но потом это случилось посреди сеанса. Лорн зачитывал последний судебный приказ, связанный с его борьбой за опеку, и это чувство накатило на меня снова – ощущение «хорошести» прямо здесь, прямо сейчас.
– Слушайте все, со мной кое-что случилось!
Патрис коснулась моей щеки тыльной стороной руки.
– Да ты вся промерзла!
– Мне явилось откровение, но его трудно описать. Словно кто-то говорил со мной, но этим кем-то была я. Я сказала себе, что со мной все хорошо. Типа прямо сейчас, в эту самую секунду, со мной все хорошо.
Лицо доктора Розена расплылось в умиленной улыбке.
– Даже если Большие Отношения в моей жизни так и не появятся, – продолжала я, – даже если мне придется усыновить ребенка и быть матерью-одиночкой, и даже если я отныне и впредь буду влюбляться безответно – со мной все хорошо. Я могу жить и ходить на работу. И я могу приходить сюда.
Доктор Розен наклонился в мою сторону.
– Мы все любим вас такой – точно такой, какая вы есть, – уже очень давно.
Они всегда любили меня. Как и моя вторничная группа. Они не отказывались от меня, даже когда я бушевала, взрывала бомбы жалости к себе, ныла, сопливилась, скандалила и монополизировала сеансы своими злоключениями. Я не умерла бы в одиночестве. Эти люди окружали бы меня на смертном одре. Они помогли бы моей семье спланировать достойные похороны. Они говорили бы обо мне добрые слова и объясняли бы присутствие Младенца Иеремии моей растерянной, скорбящей матери.
Я визуализировала свое сердце и увидела насечки от каждого группового сеанса, в котором участвовала, от каждого мужчины, с которым встречалась, от каждой перебранки с доктором Розеном или с кем-то из одногруппников.
Каждое «да пошли вы» доктору Розену было зарубкой. Каждое визгливое послание на автоответчике, каждая буйная истерика во время сеанса, каждое драматическое выдирание волос и каждая разбитая тарелка. Зарубки, разрезы, вдавлины, сколы, трещины, борозды. Мое сердце – беспорядочная, рыхлая штуковина – получало насечки с каждой попыткой, с каждым новым промахом, с каждым броском к другим людям, к тем, что любили меня в ответ, и к тем, кто не любил.
К своей политике говорить «да» я добавила еще одно: начала точно выражать свои желания, говоря с другими людьми, тем самым заглаживая вину перед собой за то, что была безгласной с Брэндоном. Я больше никогда не предам себя в сексуальной ситуации. Но, чтобы сдержать эту клятву, пришлось начать высказываться в несексуальных ситуациях. Хочу пообщаться в эти выходные, писала я друзьям вместо более безопасно-нейтрального «хорошо бы пообщаться». Когда коллега Анна ответила предложением посмотреть концерт Rusted Root в Доме блюза, я заполнила пустой квадратик календаря. Мой голос, распространявшийся в пустоте, начал формировать мою жизнь.
Потом я написала другое письмо. Мы тут компанией собираемся на концерт, и я хочу, чтобы ты тоже пришел. Нажала кнопку «отправить» и рассмеялась. Неужели я действительно только что отправила письмо Джону?! Джон был тем коллегой из «Скаддена», которого я использовала, чтобы проверить Брэндона. Это письмо было тренировкой для умения подавать голос. Прямо перед тем как отправить его, я улыбнулась этой строке: Я хочу, чтобы ты пришел. Я никогда прежде не говорила этого ни одному мужчине.
У меня не было никаких скрытых матримониальных планов, никакой тайной надежды, что у нас с Джоном может что-то получиться. Просто его имя вдруг всплыло в голове. Нажав кнопку «отправить», я вернулась к работе. И никаких компульсивных проверок почты в поисках ответа. Честно говоря, мне было все равно, пойдет он с нами или нет.
После того как я осенью не пошла на ужин с Джоном, мне казалось, что больше он не захочет со мной связываться. Но за шесть недель до того, как мы с Брэндоном расстались, предложил лишний билет на «Турандот» Пуччини в театре «Лирик-Опера». Когда я рассказала об этом Брэндону, он, разумеется, остался невозмутим. В тот раз я его не проверяла – мы уже побывали на бранче в «Пенинсуле». Но потом, за три дня до того, как я должна была идти в театр с Джоном, Брэндон позвонил мне на работу и спросил, есть ли у меня планы на вечер. Была среда в заснеженной мертвой зоне начала января – все мои планы заканчивались тем, чтобы закуклиться во фланель и проклинать особенности чикагского климата. Он спросил, хочу ли я сегодня сходить на «Турандот». По сезонным абонементам его родителей. Четвертый ряд партера в самом центре. В типичной для нас дисфункциональной манере ни я, ни он не упомянули, что в воскресенье я собралась на ту же оперу с Джоном. Я улыбалась все время, пока мы разговаривали, потому что Брэндон продемонстрировал, что неравнодушен ко мне. К нам. Может быть, он почуял некоторую угрозу со стороны Джона.
Три дня спустя я слушала ту же оперу со второго яруса балкона с Джоном и двумя его друзьями. После спектакля друг Джона, Майкл, развез нас всех по домам; плеер в машине гремел арией Nessun dorma. Сидя на заднем сиденье, я слушала, как Майкл и Джон обсуждали лучшие кафе-кондитерские Чикаго. Весь вечер я думала о том, что Джон привлекательнее, чем мне помнилось, но потом мелькнула мысль, что он, возможно, гей.
Приглашать потенциального гея присоединиться к компании, идущей на концерт: риск невелик.
С удовольствием пойду на концерт. Дай знать, в какое время.
За шесть часов до концерта я пришла в группу в поганом настроении. Принятие моей новой жизни – в такой форме, какую выбрала я, – отнимало немало сил и денег. Билеты на концерт, новая кровать, суши-обеды на меня одну… все это стоило недешево. Я так устала от всего этого, я была разочарована! Я орала на доктора Розена. Было много «да пошли вы» и «это не помогает». И еще «почему вы никак не можете признать, что не способны мне помочь?» Ничему из того, что говорили доктор Розен или мои одногруппники, не удавалось пробиться ко мне. В голове грохотала единственная мысль: ненавижу то, насколько я конченая.
После группы я помчалась обратно в офис, с ужасом думая о концерте, где придется нацепить на лицо улыбку и изображать общительность. Шесть часов. Я продолжала сидеть за столом. Почти семь. Через двадцать минут я должна была встретиться со всеми, включая Джона. Я позвонила из своего кабинета Рори и плакала, пока солнце не растворилось за рекой Чикаго, а кабинет заполнился темнотой, полной, если не считать свечения компьютерного экрана. В здании никого не осталось, кроме уборщиков.
– Мне осточертело говорить «да»!
– А ты можешь поехать туда на час? Только на один? – Рори не клала трубку, уговаривая меня, пока я не согласилась.
Прежде чем уйти с работы, я пошла в уборную, чтобы оценить объем ущерба, нанесенного часовыми рыданиями. Весь макияж потек. У меня не было с собой ни кистей, ни помады – ничего, хотя бы отдаленно напоминающего бьюти-продукт. Я пальцами кое-как разобрала волосы и скрутила их в пучок, который, по моей задумке, должен был выглядеть сексапильно и мило-небрежно, а не служить уликой, указывавшей на затяжной экзистенциальный кризис. По пути к бару я нащупала в кармане давно завалявшийся блеск для губ – ощущение было, будто вселенная бросила мне сверкающую мозговую косточку. На земле еще лежали островки нерастаявшего снега, но в воздухе чувствовался скорый приход весны. Чем ближе я подходила к бару, где мы договорились встретиться, тем лучше себя чувствовала. Вспоминала, что со мной все хорошо и спустя всего один час смогу поехать домой, к своей двуспальной постельке.