– Здравствуй, голубчик, – сказал он, и мы обнялись, и я пожал его худую руку.

Я никого на свете не люблю больше его и никто на свете мне не ближе всячески.

Мы понимаем друг друга с отцом с первых слов, с намеков, и мне дорого теперь, что я с ним снова тот же, что был когда-то, в период нашей дружбы».

В этой идиллической сцене не хватает матери. И она появляется в конце отрывка.

«Пока я сидел у отца, мать принесла свои фотографии и стала показывать их нам. И, глядя на моих стариков-родителей, мне было радостно видеть их, бодрых и занятых, трудящихся вместе, дружных более, чем прежде».

Всё было бы прекрасно, если бы спустя два дня после приезда Лёвы Толстой не написал в дневнике убийственные для сына слова: «Второй раз в жизни встречаю незаслуженную, ничем не вызванную ненависть от людей только за то, что им хочется иметь такую же репутацию, как моя. Они начинают любить, потом хотят быть тем, что любят, но то, что они любят, не они, и мешает им быть такими же, и они начинают ненавидеть. Меньшиков, Лёва. Вот доказательство зла славы…»

Не будем подробно касаться отношений Толстого с известным публицистом «Нового времени» и мыслителем-консерватором Михаилом Осиповичем Меньшиковым. Как и многие писатели своего времени, он прошел искушение «толстовством», боготворил Толстого, затем спорил с ним, но конца своих дней восхищался его могучей фигурой. Гораздо важнее, что для отца сын стоит в одном ряду с Меньшиковым. В общем-то чужим ему человеком.

В другой, более ранней записи он относит сына к ненавидящим его врагам, которых он по-христиански должен любить, но и не забывать, что это враги, а не духовно близкие люди.

«Вчера в первый раз понял, и понял на NN, сдержанном, холодном и хитром, как и отчего он и все те, кто не разделяют христианского взгляда на жизнь, ненавидят и должны ненавидеть и не меня, а то, что я исповедую. Отделить же то, что я исповедую, от меня слишком трудно. Такие чувства имеет ко мне и Nn, и N, и Лёва, и Ст. (вероятно, Михаил Александрович Стахович – П. Б.). И как им трудно скрывать, и как им тяжело. Он сказал, что будете ненавидимы за имя мое. И не может быть иначе. Надо это знать и не заблуждаться и не огорчаться…»

Свое несогласие с отцом сын выносил на публичный суд, хотя понимал свое неравенство с ним и то, что он порой выглядит смешным. Это его обижало, но и подогревало его амбиции.

«В Петербурге, в центре тогдашнего общественного и литературного движения, я решил продолжать мою деятельность журналиста и писателя, и хотя знал, что на этом пути мне будет нелегко, имея отцом Льва Толстого и к тому же его имя, я всё же, по естественному влечению к постоянному мышлению и потребности выражать мои мысли, не оставлял избранного мной поприща… Но в тогдашней России для того, чтобы «сделаться писателем» и составить признанное литературное имя, нужно было действовать иначе, чем действовал я. Нужны были реклама и лицемерие, нужно было известное актерство и либеральничанье, а главное, нужен был постоянный протест против правительства и единодержавия».

В общественно-политической публицистике Льва Львовича не было принципиальной новизны. А в его литературных произведениях, скажем прямо, не было особого таланта.

Но он был вполне искренен в этих опытах и еще более искренен в своем желании быть писателем.

Но на этом пути была одна неустранимая преграда.

Его отец.

Считаю нравственным долгом довести до сведения Вашего Величества, что Вашей жизни и спокойствию России грозит великая опасность.

Предлагаю Вам, Государь, всю мою жизнь, все мои силы.

Позовите меня!.. Я помогу Вам!.. Об этом будет знать один Бог.

Из писем Л. Л. Толстого Николаю II

Несмотря на разногласия с отцом, обострившиеся из-за публичной полемики с ним, Лев Львович с Дорой после отъезда из Ясной Поляны в Петербург в начале самостоятельной жизни переживали короткий период спокойствия и счастья.

Их круг общения был ограничен в основном родней матери. К ним приезжала младшая сестра Софьи Андреевны Татьяна Андреевна Кузминская со своими детьми, мужем-сенатором и дрессированным пуделем, которому позволяли сидеть за общим столом, а также брат матери Вячеслав Андреевич Берс. Со стороны отца их иногда навещала его тетушка графиня Александра Андреевна Толстая.

В октябре 1901 года на сцене только что открывшегося Нового театра состоялась премьера пьесы Льва Львовича «Ночи безумные…», в которой играла известная актриса Лидия Яворская, возглавившая театр вместе с мужем – князем Барятинским, писателем и драматургом. На премьере Лев Львович с Дорой, парадно одетые, сидели в ложе вместе с Барятинским, принимали аплодисменты и поздравления. Автора вызывали на сцену, публика сердечно приветствовала его, как пишет сын Павел, «возможно, больше из уважения к Льву Николаевичу, чем к автору пьесы». Но Дора была счастлива и описала это событие в письме в Швецию на восьми страницах.

Пьеса не имела большого успеха в столицах (она была поставлена также в театре «Аквариум» в Москве), но ее охотно ставили провинциальные театры, привлеченные громким именем автора. Увы, как и роман «Поиски и примирения», пьесу сопровождала скандальная слава. В ней автор опять спорил с идеями отца, одновременно заставив героя, изменившего жене, броситься под поезд. Таким образом он как бы поменял пол Анне Карениной.

С этого начался путь Льва Львовича как драматурга. В этом жанре он оказался весьма плодовит: за пять лет им было написано два тома пьес, из которых издан был только первый (Л. Л. Толстой. Драматические сочинения, СПб., 1906. T. I). Его театральная карьера продолжалась до революции 1917 года. Некоторые пьесы – «Братья-помещики», «Права любви», «Солдатка», «Моя Родина», – написанные на социально-политические темы, шли в столичных театрах Суворина, Корша, пользовались переменным успехом и подвергались цензурным запретам за слишком острое содержание.

В августе 1902 года Дора родила третьего сына – Никиту. Это имя Лев Львович, согласно его воспоминаниям, взял для того, «чтобы не повторять слишком часто толстовских имен». Кстати, все отметили, что Никита был похож на дедушку Льва большой головой и серыми глазами. С рождением Никиты было связано удивительное «открытие» Льва Львовича, о котором он совершенно серьезно пишет в воспоминаниях: «При его рождении я сделал интересное наблюдение, убедившее меня в том, что дети, появляясь на свет, вовсе не обязательно должны плакать, как думал Кант. Никита еще не был отделен от пуповины, когда я нагнулся к нему и сказал успокоительным тоном, что всё кругом обстояло благополучно и что плакать ему совершенно не нужно. Он отлично понял меня и не плакал до тех пор, пока акушерка не стала шлепать его по заду. Таким экспериментом я разбил теорию Канта, утверждающую, что люди с рождения выражают сущность жизни – страдание – плачем…»