Ряды пеленальных столиков в гардеробе – выставка умений и разговор одними глазами царственно неподвижных в комбезах и конвертах малышей, которым мамы шумно ищут домик для пальчика в варежках. Я замечаю уверенно сидящего малыша ненамного крупнее моего и с коллегиальной фамильярностью спрашиваю, сколько ему месяцев. «Много», – отрезает мама малыша, и я думаю про себя: «Ну что за стервозина!» Стервозина выдерживает суровую паузу и вдруг возобновляет беседу: «Нам девятнадцать месяцев», – очевидно, наконец досчитав.

В гардеробе выставка забытых варежек и шапок. Гардеробщица доверительно, как в купе поезда, приглашает меня разделить с ней радость передышки: «О, какая тишина вокруг звенящая! Это перед бурей. Щас приедет ко мне электричка…» Я представляю полный поезд детей, но потом понимаю, что к поезду она приравнивает младенцев поштучно.

У лифтов выныривает уборщица с синим ведром и обращается к совести младенца на руках качающей его высокой блондинки: «Тебя мама вон как трясет, а ты все буянишь!»

В пеленальных столах по одинаковой девочке, у каждой по одинаковому коту-сумочке в руках. Это близнецы, они сбивают матрицу. Ломанешься, бывало, в открывшуюся дверь навстречу выходящей белобрысой девочке: все, можно? Нет, отвечают, у нас еще одна. И через десять минут белобрысая девочка выходит снова. А то нервная мама, привыкшая все держать под контролем, сходит с ума, оттого что не может найти, у кого перед ней талон: «На одиннадцать есть, а на одиннадцать десять?» Приходится объяснять, что перед ней записаны двое, и сейчас они как раз зашли.

Достаточно, впрочем, и одного ребенка, чтобы сбить программу и зажевать подписанное разрешение на прививку. В детской поликлинике пациенту все можно. Медсестра из платного отделения бросается помогать мне набивать данные в банкомате для оплаты прививки, воркуя, что ей просто жалко – «да не тебя, ребенка». Другая отбирает удержанный хватучей рукой стетоскоп: «Эй, нет, это моя игрушка!» Вальяжный ортопед выспрашивает Самса, не написает ли тот на него? Что вы, думаю я в ответ, мы тут писали только однажды, и то в благодарность – агукающей узистке на стул. Анемичная, юная и недавно назначенная районный педиатр, которую я едва понимаю, даже когда она – вяло, неохотно и будто сама с собой – наконец что-то мне говорит: «Вот, делайте каждый день, как я делаю, видите? Отжимаете ему деревянной палочкой нижнюю губу…» Оказалось, это был массаж десен, – так вот, даже эта рыбка в пруду просыпается и растерянно смеется, когда прослушиваемый ребенок вдруг пинает ее ножками в живот. В этот момент я окончательно убеждаюсь, что детей она до сего дня видела на схематичном рисунке в учебнике.

Это ничего, вот ее коллега через дорогу, терапевт для взрослых, в ходе принудительной электрификации труда впервые увидела компьютерную мышь. И каждый клик осуществляла наложением обеих рук под весом всего корпуса. Это не вызвало бы у меня такой злой усмешки, если бы я не помнила, что она не кликнула ни пальцем, чтобы помочь в лечении моему дяде, про смерть которого автоматическим голосом переспросила: «Умер?» – и поторопилась внести надлежащую запись, а затем и маме, которой когда-то влепила нарушение больничного режима, хотя сама же и отказалась принять в назначенный день, а под занавес жизни едва не отправила полежать в общей терапии со смертельным диагнозом, потому что, мол, там зато есть места. Мама вспоминала, что знает нашего районного терапевта почти тридцать лет, и за это время не переменились ни ее принципы лечения, заключающиеся в том, чтобы не давать направлений никуда, кроме флюшки и смотрового, ни прическа валиком, ни вызываемая у пациентов ненависть, ни, несмотря на это, прочность служебного положения.

Какой фантастической страшилкой все это кажется сейчас, пока наш первый год правит колесницу по целине и жизнь еще не встряла в колею. Пока любой взрослый нам благоволит – врачи жалеют, очередь подталкивает, старушки улыбаются, соседский мальчик рвется разложить складной пандус в подъезде, соседский дядя, пошатываясь с похмела, придерживает, заодно прислоняясь, входную дверь. Пока любой ребенок на игровой площадке старше нас – и нас ему показывают со словами: «Смотри, ляля, да, ляля», чтобы подтянуть его в собственных глазах, а я в ответ делаю вид, будто любой ребенок для нас – это стимул тянуться: вот как они сами ходят, эти большие детки, и гляди, какие у них самокаты, и как ловко и некстати они карабкаются снизу по горке.

На самом деле мне нравится смотреть на них из нашего инкубационного далека. На детской площадке мне возвращают мое прошлое, которое я считала закрытым и никогда не мечтала вернуть. Полюса поменялись местами, и теперь передо мной расстилается наше с Самсом будущее по росту и возрастам – эволюция социального прямохождения.

С непривычки хочется впитывать каждую деталь прибавившегося на целую площадку мира, но скоро я чувствую себя, как внутри конъюнктурной детской книжки: слишком узнаваемы реплики, жестки роли.

Некий Марик в вожжах ревет, вцепившись в самокат, а бабушка отдирает его с самыми первыми словами из детской юридической азбуки: «Марик, это разве твое?» Подростки в нарядной форме гоняют на самокатах школьного остроумия: «Ей что, нравится кто-то из компьютерной игры?» – это кажется им куда смешнее, чем в наше время сам факт, что кто-то кому-то нравится. «Максон, ну ты еще тупее Андрея» – такое может сказать только девочка, в которой вековая бабья мудрость велит пилить, если любишь. «А я уеду в Лондон и буду там учиться!» – «Ну и уезжай» – в наше время сказали бы: «Ну и жуй сам свою жвачку». Нет, никогда не стать лидером тому, кто ресурсом не делится.

Конъюнктурщик-автор добавляет в сценку актуалинки: угрюмую девку, скатившуюся в три погибели с детской горочки под придушенный голос из читающего вслух смартфона: «…и кто придумал пригласить на похороны?..» – и маму в шляпе, изводящую старшую дочь просьбами сфоткать ее с сынком-годовасиком, а потом бросившую обоих детей в домике с деревяшками-развивашками: «Посиди с ним, а я отдохну пойду у коляски. Да не держи его, он сам».

«Какие у вас красивые белые колготки!» – нашла что похвалить в школьницах женщина в довольно страшном коричневом платье в горошек. Коричневое и горошек, как пишут психологи, вводят в ступор мужское либидо. А ноги школьниц в белых колготках толкают землю под крутящимся диском, и взметываются в повороте карусели все выше, и чертят вокруг карусели белый круг невинности, потому что не знают еще, как они гибки, юны и прекрасны в эту минуту, и мало ценят свободу, которую дает это незнание. Девочка крутит длинной ногой