игре. А родители нашего героя мало того что прокрастинаторы и до последнего зажимают подарки, так еще ведь и играть любят по своим правилам: папа обожает, как он это называет, «прибрать Самса» в самый неожиданный момент, сгребая и утаскивая от груди, мусорки, докучно поющей книжки, рева у маминых колен, а мама предпочитает играть, как сама в детстве умела, – когда каждый занят своим делом, и вот тебе игрушки, лошадь и свисток, и вот маме курицу замариновать, белье сложить, файл скачать и, ой, давай теперь наденем сухие трусики, пока не слышит папа, который терпеть не может это слово в отношении мальчика, и я ставила ему в возражение наш с мамой любимый мультик про Комарова, который поет: «У таракана усики, у мальчугана трусики». Когда я наконец обнаруживаю, что в самом деле могу, ни на что не отвлекаясь, спокойно зависнуть с ребенком на нашей кровати, где он предпочитает носиться, листать наваленные на импровизированной прикроватной тумбочке книжки, тягать за нос медведя, ронять ручки и баночки и разорять пеленальный стол, – предпочитает он, а я нет, потому что это место, где реально ничего не остается делать, как только с ребенком играть, и не то что посуду не помоешь, но и чаю не выпьешь, – когда я застаю нас здесь за рассматриванием, догонялками и просто валянием, я чувствую, приподнимаясь над собой, что исполняю материнский долг и совершаю развивающий подвиг.

Он нуждается во мне – и какую острую, нематеринскую жалость вызывает вид грудничка, едва научившегося ползти и доползающего до меня, шустро меряющей тесную нашу квартирку по своей хлопотливой и беспокойной траектории, доползающего с воплями, которые опережают его склоненную голову, будто у поверженного и плененного воина древности в набедренной повязке на липучках и с рыбками, голову, склонившуюся перед инстинктом малышовой привязанности. Когда ночью я выходила из комнаты, оставляя его спокойно спящим, могла, вернувшись, застать вдруг пробудившимся, ползущим, не открывая глаз, к краю кровати или выросшим тревожно сигналящим маяком у бортика детской кроватки. Он вскакивает столбиком, он вглядывается в темноту, он взглядом вызывает меня, он знает, откуда я появлюсь, если громко и настойчиво звать.

Почему это так трогает – и печалит? Потому ли, что я узнаю в его истовом зове свою собственную нужду? Однажды в ванной, когда мы, как обычно, занимались каждый своим делом: я развешивала белье, он сталкивал в эмалированную пропасть машинки и тюбики шампуня, я вдруг сказала ему: «Знаешь, как хорошо, когда родной человек вот так рядом и не уходит?»

Своим делом каждому нужно заниматься вместе – вот мой образ самой счастливой семьи. Муж смотрит матч с японцами, я грею ноги в тазике для педикюра, Самсон ворочает пластмассовый небоскреб – очиститель воздуха. Мне уютно. Моя нужда утолена. Мне незачем сейчас вопить в темноту. Мне некого высматривать: все, кто доступен, здесь, на моих глазах, рядом и не уходят.

Сегодня мы празднуем наше решение – подарить друг другу себя. Сегодня каждый из нас может сказать: спасибо, что меня выбрали.

А бабушка на именинной фотосессии Самсона, которому здесь без пары недель год, невидимо тоже присутствует. И тоже с подарками, которым не сразу пришло время. На фотосессию я надела, как принцесса в нужде из сказки, три волшебных платья. Солнечное, закатное и звездное. Все три мне купила мама, и при ней я ни одно из них так и не поносила. Первое, желтое, она хотела прислать мне из Киргизии на свадьбу, но я купила здесь зеленое, и тоже мейд ин Кыргызстан, в стране, сохранившей фабричные традиции кройки и шитья с советского времени и с недавних пор шьющей на экспорт, так что в Джалал-Абаде завлекательного местного кроя и не найти. Второе платье – красное, из тех, что в Киргизии любят надевать свидетельницы на свадьбах. И третье – про которое муж сказал «позорное» и даже на Новый год надевать запретил, хотя оно все в блестках.

Мама весело обещала Самсону, что, если доживет, расскажет ему, «как они тут над тобой издевались». А сама жалела, что в детстве, так уж пришлось, мало играла со мной. Из этого могло бы следовать, что как бабушка и мама она чего-то недодала.

Но родительские дары не в ларях, им нет счета и сноса, и не дарим ли мы друг другу любовь в мире, где женятся, и выходят замуж, и плодятся от любви – к себе, потому что страшно нуждается человек в другом человеке?

Родители для малыша – источник, потому что с них ведет отсчет его мир. Но главное, что они подарили ему на день рождения, им не принадлежит. Этим не владеют, это передаривают. И чем больше делятся, тем сильней прибывает.

«Жизнь – великий дар Божий», – говорила я малышу в утробе, шурша щебнем в шотландском парке. И повторяла снова, чтобы уяснить и поверить самой.

За главное благодари не нас. А за мелочовкой мы не постоим. От бабушки на небе веселый нрав и кошачий норов, от бабушки на Ленинском самодостаточность и аскетичность, от папы спокойствие и любознательность, от мамы нежность и похохотать, а от прабабушки в Киргизии пусть сила жизни и спасибо, что ждет нас в гости. Мы все вручены тебе, наш малыш, в знак того, что жизнь на земле не прерывается, хоть и не вечна, что жить на свете стоит, хоть и трудно, что день рождения из самого эгоцентричного праздника превращается для нас в святое празднование Начала Начал, когда это день рождения твоего, и что с тобой для нас все только начинается.

5 июля 2018

«Иду, курю»

А ведь еще четыре дня назад сорвался, как с цепи, на четвереньках прямо через проезжую часть парковых экскурсионных автомобилей на липкую после дождя поляну. Был пойман весь в земле и негодовании, на что наш папа в мессенджере, тоже волнуясь и путаясь в управлении, повелел: «Запретить ему машинки, назначить каталку! Всё, что удобно играть ползком, запретить». Каталка была назначена и страшно доставала водителя тем, что рулилась поперек хода, а в траве тупила. Сегодня назначение было изменено в пользу маминой юбки, поскольку мама рулится куда легче. Помню, что самые первые шаги – полтора-два без поддержки – Самс сделал в конце июня, в коридоре детской поликлиники. В тот день я гонялась за ним, восторженная, как неофит, пытаясь снять исторический видос, но он пугался, ругался и немедленно оседал, стоило ему понять, что я снова пытаюсь высвободиться и поставить – оставить! – его одного. Сегодня