равно осторожно вышла в коридор и затаилась под прикрытой дверью кухни...

Два дня ходила потом сама не своя. Посматривала на папу и всё набиралась смелости спросить...

– Пап... – вышла она к нему на балкон, когда он курил, глядя в ночное окно и поглаживая сидящего рядом на подоконнике барса. – Можно вопрос?

– М?

– А ты знаешь, где сейчас... Магницкий?

Это было ох, как не просто! Больше полутора месяцев она убеждала себя в том, что это не её дело. Уже почти три месяца его не видела и, если по уму, должна бы уже забыть, но...

Папа, замешкавшись на мгновенье, обернулся.

– Та-а-ак... И в чём подвох?

– Ни в чём. Просто вспомнила и интересно стало. Так ты знаешь?

А папа молча курил и ждал правды. У Маринки аж поджилки затряслись от волнения.

– Ладно... – Сжала кулачки, глубоко вдохнула. – На самом деле это он зарезал Рамзу, да?

Папа поперхнулся дымом, закашлялся. Барс соскочил с подоконника и встал под дверью, требуя свободы. Отец приоткрыл дверь.

– Ну? – слегка подпихнул ногой резко передумавшего уходить и застывшего на пороге кота. Вернулся на прежнее место, сбил сигарету об пепельницу. В темноте вспыхнули, слабо осветив его лицо, искры. – Подслушивала что ли?

– Нет. Случайно.

– Ну-ну. – Помолчал. – Ладно. Мы в тот гадюшник пошли по липовой, мною же состряпанной анонимке о наркоте, а на самом деле у меня была только одна цель – не отдать гада ментам. Но Магницкий меня опередил.

– То есть... Получается, ты не виновен?

– Ну, – с усмешкой выпустил дым отец, – теперь уже смотря, по какой статье.

– Но пап, ты же... Получается, ты мог остаться на службе, но вместо этого... Почему, пап?

Он снова усмехнулся и, неспешно докурив, затушил окурок.

– Магницкий бедовый, но в целом неплохой пацан. К тому же, за ним ни одного реально серьёзного хвоста, одна мелкая хулиганка. Энергии много, мозгов мало, как-то так. И по-моему, всё, чего ему не хватало, чтобы взяться за ум – это хорошего поджопника от жизни. Поджопника, но никак не двенашки строгача, понимаешь? Тем более, за эту мразо́ту.

– Но пап, получается ведь, что ты сам мог бы попасть на двенашку? Вообще ни за что?!

Он помолчал, слушая как за дверью, снова просясь на балкон, орёт Барс.

– Мог. Но у меня было больше шансов выплыть. Вернее, у Магницкого их не было вообще.

В носу резко засвербело, и по щекам, как-то слишком уж мгновенно, поползли слёзы. Маринка держала их, боясь всхлипнуть и выдать себя, но всё-таки сдалась, кинулась отцу на шею:

– Папуль, спасибо! Спасибо, пап...

Он обнял её, погладил по спинке – как в детстве, и Маринка затихла, изредка шмыгая носом и решаясь...

– Пап, а где он теперь, знаешь?

– Нет.

– Я серьёзно, пап! Просто где, я же не собираюсь... – осеклась, чувствуя, как к горлу подступает новая волна слёз. – Он хотя бы живой?

– Не знаю.

– А если бы знал, сказал бы?

Отец помолчал, всё ещё машинально похлопывая её по спине. Вздохнул.

– Шекспир, это конечно круто, Марин, но... Я не хочу, чтобы ты закончила, как Джульетта. А поэтому нет, я бы не сказал. Но я и не знаю. Клянусь.

Глава 47

Глазам своим не поверил! Даже из трамвая на три остановки раньше выскочил. Но никакой ошибки: с афиши во все свои тридцать два беленьких лыбился Кирей.

Новогодний концерт Московского театра танца «Нью Парадигма». Всего один. Чуть меньше, чем через полтора часа.

Захолонуло пацанячьей какой-то радостью и, немного, волнением – а ведь мог бы как обычно поехать с завода на служебном автобусе, и так и не увидел бы афишу. Или увидел, но было бы уже поздно...

Билетов уже не было. До последнего тёрся то возле украшенных мишурой билетных касс, то возле здоровенной нарядной ёлки в фойе, надеясь на чей-нибудь отказ, но нифига.

Пока ждал, прикинул целых два варианта, как объегорить билетёрш и один как рискнуть сунуться со служебки под видом припоздавшего артиста. Ещё можно было бы забраться по уличной пажарной лестнице в подкрышное помещение, а оттуда был эвакуационный спуск к бендежкам звукача и осветителей – так было показано на плане эвакуации, который Данила, ожидая с моря погоды, успел изучить вдоль и поперёк.

Можно было рискнуть, да, и скорее всего, выгорело бы... Но он не стал, несмотря даже на знакомый кураж в крови. Это ведь дело такое – только начни и снова затянет, а он больше не хотел. Теперь уже точно. Теперь было что терять.

После третьего звонка, когда фойе опустело, неожиданно озарило ещё одним вариантом: и Данила просто подошёл к билетёрше и рассказал как есть – что афишу только сегодня увидел, что там, на сцене, брат, с которым давно разошлись дорожки... И просто попросил впустить его.

– Ещё чего! – слегка виновато отвела взгляд билетёрша. – Всех таких сказочников пускать, это в жизни никогда зал не наберёшь! Вот если так надо тебе – иди, вон, и жди на улице, возле служебного входа. Когда будут уезжать, там и встретишься.

И Данила пошёл. Сыпал снег, а он, подняв воротник не по сезону лёгкой курточки, поджимал замёрзшие пальцы на ногах и слонялся возле двухъярусного, в красивых наклейках «Нью Парадигма» автобуса, вспоминая, как расстались с Киреем в последний раз, прикидывая, как встретятся теперь и с чего начать разговор, когда его вдруг окликнула та самая билетёрша. Поправляя заснеженный, накинутый на голову пуховый платок, поманила Данилу:

– Ладно уж, пойдём! Вижу теперь, что не соврал.

...Всё это до боли напоминало тот самый концерт три месяца назад, разве что пошикарнее – и костюмы, и постановки и вообще размах. Кирей, хотя и не плясал здесь сольно, но и в толпе был гораздо заметнее других танцоров. А когда в одной из танцовщиц Даниле померещилась вдруг Маринка... Сердце ёкнуло, и даже непроизвольно, будто пойманный с поличным, метнулся в сторону взгляд, но тут же стало смешно. Рассмеялся невесело, и, закусив губу, снова нашёл взглядом ту девчонку. Нет, не Маринка.

Но по венам всё равно уже рассыпался колючий ворох волнения. Хотел бы её увидеть. Очень! И хотя это и означало бы, что они с Киреем скорее всего снова вместе, и тогда Данила просто ушёл бы