– Ну разыграл ты меня, ну молодец. А Ленька все равно гаденыш. Я ведь тоже слышал, как он волок на всех. Он и раньше классика из себя корчил, а когда книжку пообещали, совсем забронзовел. Одни у него чьи-то шестерки, другие – бездари.

– Потому я и решил проверить, удостовериться, так ли он прочен. Когда человек слишком выпячивает свою смелость, у меня всегда возникает подозрение…

Все это он уже говорил не единожды: сначала самому себе, потом друзьям-актерам, когда придумывался визит в масках людей из компетентных органов, потом опять себе, когда поджидал гостей. Повторил несколько раз и постепенно выучил наизусть этот психологический трактат о трусости и тщетных попытках скрыть ее. И Леня был в нем далеко не единственным и уж никак не главным действующим лицом. Трактат претендовал на серьезные обобщения и поэтому был напичкан отвлеченными примерами. С особым наслаждением он утверждал, что женщины намного смелее мужчин, и лучшим доказательством тому служит их постоянное признание в трусости. И много других неожиданностей было у него припасено. Он собирался говорить красиво и долго, даже сел напротив гостей, чтобы по их эмоциям лишний раз убедиться в точности своих наблюдений. Собирался долго и не смог, наткнулся на молчание Задорожного.

– Подожди, Володя, ты что, не согласен?

– Почему же – согласен.

– И главное, на кого вздумал стучать, на своих! – кипятился Кравцов.

– Не торопи события. Он пока еще ни на кого не настучал.

– Но ведь пришел ко мне со своей выпивкой!

– Недавно в газетке видел статью современного чекиста. Они в своей конторе тоже придумали и провели эксперимент: подъехали в центре города к автобусной остановке, из машины вылезли два молодца, ничего не объясняя, завернули руки мужчине интеллигентного вида и потащили в свой «жигуль». Тащили, разумеется, подсадного. Он истерично кричал, просил у толпы помощи, но героев не нашлось. И как резюме в конце статьи прозвучал укор: «Что же вы, братья и граждане, такие трусливые?» А мне в ответ захотелось спросить – а кто же нас такими сделал? Не вы ли?

– Это совсем другое. Толпа, она и есть толпа. К тому же откуда ей знать – кого и за что? Может, и за дело. Сейчас этих мафиози развелось… А Ленечка ко мне, к своему товарищу, к собрату по богеме.

– Я понимаю, Андрей, твой праведный гнев. Но представь, что к тебе заявился не Леня, а эти самые артисты и пообещали закрыть выставку, первую, которую ты ждал до сорока лет.

– Все равно бы послал. Тем более с каких пирогов Калмык станет меня проверять?

– Леня тоже так думал. Он тоже в активистах не числился. Влачил свой крест и до этого визита был уверен, что сумеет с достоинством послать куда следует любых агитаторов.

– Ага, уверен, всегда и во всем. Даже слишком. Все уверены… – бессвязно бормотал Кравцов, забиваясь в угол дивана, поближе к двери, устав кричать, он, видимо, вспомнил, каким был несколько минут назад, и разозлился.

Калмыков пробовал растормошить его, склоняясь, как вышколенный официант, поднес очередную рюмку, но Андрей отказался. Первый раз в истории их посиделок можно было наблюдать, как художник Андрей Кравцов отстраняет от себя выпивку. Обиделся на розыгрыш? Конечно, обиделся. Но может быть, не только поэтому? Может, его догнала вторая волна страха, та, незаметная, но самая тяжелая, которая наваливается неизвестно откуда, когда вроде бы уже выбрался на безопасное место, расслабился и вдруг прилетает невидимый тупой удар, парализующий ноги и отнимающий речь.

– Андрей, очнись.

– Отстань от него.

– Да что вы, ребята, шуток не понимаете.

Теперь уже Калмыков не подглядывал за гостями, а заискивающе пытался заглянуть в их лица. Не хотел и все-таки заглядывал. А они отводили глаза. Они словно прятались от него и, поняв, что спрятаться негде, как-то разом, не сговариваясь, засобирались домой.

– Вы считаете, что я не имел права на такую проверку?

– Почему же. Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.

И в этом «фазане» был весь Задорожный с его вечным нежеланием встревать в чужие драки, образец порядочности и объективности, человек с незапятнанной репутацией.

– Значит, зря затеял?

– Может, и нет.

– Андрей, а ты почему молчишь? К тебе же пришли, чтобы расколоть тебя и продать.

– Хватит, наговорился…

Гости потихоньку, с заминками, но неуклонно отступали в коридор. Понимая, что удерживать их бесполезно, Калмыков все-таки еще раз предложил вернуться к столу, унизился до упрашивания, а когда дверь за ним захлопнулась, послал вдогонку:

– Ну и хрен с вами!

3

Растянувшись в похотливой позе, на его подушке дремала самая фотогеничная особа женского пола, кошка Светка. Жена Иришка спала, поджав колени к животу, совсем как эмбрион из учебника анатомии, лежала, привалившись к стенке, оставляя кровать почти свободной. Она и в жизни-то старалась занимать как можно меньше места. Имея четвертушку бурятской крови, она с удовольствием играла роль восточной женщины и никогда не участвовала в застольях мужа, выставляла гостям щедрую закуску и уходила в спальню к телевизору и вязанью, спасаясь от путаной пьяной болтовни мужчин.

– Иришка, я тебя люблю. Ты у меня самая-самая.

Он шептал еле слышно, боялся разбудить и при этом надеялся, что она проснется утешить его, но сон у молодой некурящей и непьющей праведницы был глубоким и безмятежным. Зато кошка открыла зеленый глаз и, как показалось Калмыкову, с презрением посмотрела на него, с незаслуженным презрением. Он еще постоял возле кровати, потом выключил свет и вернулся к столу, налил себе рюмку, но, прежде чем выпить, повторил свою последнюю фразу, пущенную вслед гостям:

– Ну и хрен с вами. Обойдемся.

Через полтора месяца ему исполнялось тридцать семь – дата магическая и жутковатая для поэта. И пусть кое-кто поэтом его не считал, сам он давно не сомневался в собственном даре, хотя и не опубликовал ни строчки. «У Высоцкого при жизни напечатали одно стихотворение, а у меня – ноль», – говорил он не без гордости. Его оды и плачи заучивались, перепечатывались и размножались на ксероксах. Особенно знаменитыми были «Ода крепкому хрену» и «Плач сиротливого сперматозоида». Официальных поэтов знали по фамилиям, но стихов их не помнил никто, включая родственников, а его цитировали в каждой интеллигентной компании. Небольшой, но жаркий костерок для подогрева честолюбия не гас и не требовал для поддержания огня ни газет, ни журналов. Когда-то, в юные годы, он сочинил «паровоз» о космонавтах, но все равно не напечатали да еще и конъюнктурщиком обозвали, с тех пор он никуда ничего не предлагал, а чтобы не было соблазна, писал стихи, заведомо не пригодные для печати. «Зачем продавать душу ради копеечных гонораров, когда можно легко заработать фотоаппаратом», – объяснял он друзьям. Пускай и не так легко, зато надежно верный «Никон» помогал добывать денежки и завлекать девушек. Неплохие денежки и хорошеньких девочек. У Лени не было ни того ни другого. Ничего, кроме апломба и завистливой обозленности на жизнь. Стихи, конечно, были. Не такие гениальные, как ему казалось, но все-таки поприличнее тех, что проползали в печать. Подражающий Пастернаку выглядит значительнее подражающего Безыменскому. Опять же для своих, а не для редакционных ценителей. Леню тоже почти не печатали. А тут вдруг издательство ослабило гайки, с Леней заключили договор… И полезло из мужика. Наконец-то разогнулся. Но вместо спинного горба появился – грудной.