Было еще четыре строки, но пока готовился, они куда-то потерялись. Он выпил еще рюмку и подошел к окну. Перед тем как открыть раму, надо было снять кактусы, которыми был уставлен весь подоконник. Но не таскаться же по комнате с горшочками перед таким ответственным шагом. И не управиться с ними за обещанные пять секунд. А о чем были следующие четыре строчки, так и не вспоминалось. Какой-то свеженький образ в них все-таки промелькнул. Какой? По дороге проползла машина «Скорой помощи», словно катафалк. И ехала она почему-то очень медленно. Он провел рукой по стеклу и нечаянно задел локтем за кактусовые иголки. Увидеть занозы было нельзя, только на ощупь – близок локоток… – убийственная и неопровержимая, как жизнь, банальщина. А с потерянной строфой пропало нечто свеженькое, нечто от предутреннего воздуха, за глотком которого можно выйти на балкон. Выйти очень просто, потому что дверь туда сделана в кухне. Несколько шагов, и можно, положив руки на перила, вздохнуть полной грудью, и никаких горшочков с колючими уродцами.

4

Утром жена увидела раскрытую балконную дверь. Раздетый догола Калмыков спал, стоя на коленях и навалившись грудью на опрокинутый ящик.

– Ты что, заблудился?

– Да вроде того.

– Перебирайся в постель, пока не остыла, только в зеркало не заглядывай.

Ни в зеркало, ни на жену – скорее в спальню и с головой под одеяло. Залег и затаился, тужась вспомнить, почему оказался голым на балконе и осталось ли что-нибудь в бутылке, купленной у таксиста. Если осталось, то Иришка прятать не будет. Только нужно дождаться, когда она уйдет на службу. Но не дождался, задремал.

Разбудил его длинный звонок. Прежде чем найти сброшенную ночью одежду, он подошел к двери и заглянул в глазок.

На площадке стоял Леня и улыбался. Бутылка в его руке была поднята на уровень глазка.

1

А так ли виноват мужчина, этот горбоносый баловень удачи, демон жен преуспевающих чиновников и городских интеллектуалок, которые принесли ему славы больше, чем многочисленные статьи, распечатанные по всей стране и даже переведенные в Европе, мужчина, из-за которого подспудно враждуют местные и заезжие соблазнительницы, а их свахи и сводницы, устроив романчик, пишут злорадные анонимки обманутым мужьям своих приятельниц – так ли виноват этот мужчина и виноват ли вообще?

Ни в чем – уверена женщина.

Во всем – убеждена поэтесса.

Женщина влюбилась в него издалека, молчаливо и тайно, ходила на его выступления и лекции, прогуливалась по вечерам возле здания, в котором он работал, искала знакомства с его собутыльниками, подружилась с одной из бывших приближенных, но из рассказов ее о мужчине поняла, что связь, если она вообще существовала, была очень короткой и легкой, – воспоминания слишком походили на мечты, чтобы им верить, но слушать их было все равно приятно – легкий хмель и плывущая расслабленность, как от сигареты, единственной за неделю.

И все-таки она отыскала возможность встретиться в одном из трех домов, мосты к которым наводила одновременно, узнав, что он там бывает, – поставила на три карты, и одна оказалась козырной.

Она подошла к мужчине и заговорила, но не о себе, не уверенная, что будет ему интересна, женщина заговорила о поэтессе и убедила, что ему надо обязательно послушать ее стихи. Выманила приглашение, но радости не случилось. Мужчина позвал не ее, а поэтессу, уже наслышанный о стихах, он даже цитатой щегольнул, вспомнил две строчки из поэмы «Аборт». Но не объяснять же интеллигентному человеку, что поэму эту сначала пережила она, женщина, а потом, с ее слов, самоуверенная девчонка зарифмовала чужой кошмар и бесстыдно выставила на потеху другим. Зачем? Чтобы привлечь внимание мужчин? Поэтесса никогда не сознавалась в этом, заверяла, что стихи появляются помимо ее воли, даже вопреки ей, и сами ищут уязвимые души. И тем не менее – стрела, выпущенная наугад, попала именно в того, которого любила женщина – непреднамеренная помощь. Мужчина пригласил и ее, разумеется, из вежливости и, конечно, заботясь о поэтессе, желая смягчить ей неловкость первой встречи, щадя ее, а может, и догадываясь, что женщина не отпустит поэтессу одну, не доверит щепетильную встречу неуравновешенному существу, не оставит глупышку без защиты.

2

– Не пойму, кого все-таки пригласили, тебя или меня?

– И тебя, и меня.

– Вместе?

– Да.

– Зачем ему две? Он что – любитель групповухи?

– Замолчи! Не понимаю, как ты можешь, при твоей чувствительности к слову, говорить такие…

– Ну что же ты засмущалась, договаривай.

– И скажу. Тебе не стыдно произносить подобные пошлости?

– Нисколечко. Произносила и буду произносить, потому что, как ты изволила заметить, у меня повышенная чувствительность к слову… и требовательность – тоже повышенная. Моя речь полностью отражает мою сущность.

– А тебе не кажется, что для дамы не всегда полезно, да и неприлично, обнажать свою сущность?

– Это ты стараешься казаться дамой. А я – баба! Самка! Полагаю, ты знаешь, что означает это слово?

– Знаю, и не хуже тебя.

– Ну вот и договорились.

– Так мы едем?

– А почему бы и нет?

Хрупкое женское перемирие. Очень хрупкое. Как стекло. С ним надо быть особенно осторожным. Стекло может разбиться и поранить острыми осколками. Стекло может давать отражение. Отражение способно ранить тяжелее, чем самый острый осколок. Стекло, покрытое серебром, называется зеркалом. Перед визитом к мужчине мимо зеркала пройти невозможно. Отражение в зеркале яркое до безжалостности.

– Ну разве можно так одеваться?

– А почему бы и нет?

– Замолчи! Не понимаю, как могут уживаться изысканный литературный вкус и вульгарная безвкусица в одежде?

– А что в ней вульгарного?

– Да все: и цвет не твой, и висит на тебе, как чужая, – мы же к мужчине идем.

– Я ему и такая понравлюсь.

– Вы полюбуйтесь, какие мы самоуверенные!

– А хотя бы и так.

– Не надо. Сыта я этими сказками. Послушайся меня хоть раз.

– И два, и три, и четыре – сколько прикажешь.

– Как будто у нас нечего надеть.

– А разве есть? Эти жалкие пародии ты называешь одеждой? Одеваться надо или у самых дорогих модельеров, или в спецовку. А все твои попытки выдать кошку за соболя…

– Замолчи, дура!