– Могу я войти? – крикнул она как можно громче.

Ханна Перссон вырвалась из плена охватившего ее оцепенения, подошла к стереосистеме и выключила ее, утопив комнату в настороженной тишине.

– Чего ты хочешь? – спросила она с взглядом хищника, увидевшего добычу. Судя по блеску в ее глазах и опухшим векам, она совсем недавно плакала.

– Просто поговорить, – ответила Анника.

– О чем?

Враждебность в голосе нацистки казалась слишком натужной, чтобы быть настоящей. Анника прошла дальше в комнату, огляделась: заколоченные окна, расистские пропагандистские плакаты на стенах.

– Обо всем, что только возможно, – сказала она. – О тебе, почему ты нацистка, каково это – сидеть за решеткой, о случившемся в Икстахольме.

– С какой стати я должна рассказывать тебе?

Анника встала перед Ханной Перссон, встретилась с ней взглядом и констатировала, что девица, возможно, пьяна.

– У тебя были какие-то вопросы ко мне, – произнесла она спокойно. – Ты все еще хочешь получить ответы на них?

Девица отвела взгляд, попятилась.

Анника подошла к книжной полке с несколькими толстыми фолиантами, взяла один под названием «Судьба ангелов». Текст на обратной стороне переплета изобиловал вопросами: «Имеет ли североевропейский народ право на существование, право на жизнь? Есть ли у них право на условия, необходимые для их существования?»

– Ты читала ее? – спросила Анника, подняв книгу.

Не получила никакого ответа, взяла следующую, «Расовое соглашение», того же автора, судя по аннотации, содержавшую манифест о правах расы, ее сохранении, а также расовой независимости.

– Это глубоко философская книга, – сказала Ханна Перссон.

– И о чем там речь? – поинтересовалась Анника.

– В ней обсуждается, что происходит, когда раса вынужденно оказывается в такой жизненной ситуации, которая может привести к ее постепенному уничтожению.

Лицо девицы оживилось, ее щеки зарделись. Она повернулась к Аннике, явно не потерявшая способность ясно думать, несмотря на легкую степень опьянения.

– К чему же все сводится? – спросила Анника.

– К тому, что нам неизбежно придется выбирать. Имеем ли мы, североевропейский народ, право знать всю нашу уникальность в расовом плане? Имеем ли мы право знать, что наша физическая и духовная красота будет утеряна навечно, если мы лишимся условий, необходимых для нашего выживания?

Анника буквально опешила от удивления, когда откровенно расистский вздор обрушился на нее в убогом затхлом помещении.

– Насколько я понимаю, данная книга отвечает «да» на оба вопроса, – сказала она.

Нацистка ядовито улыбнулась.

– Тогда как с точки зрения господствующих у нас культуры и морали следовало бы ответить «нет», – заметила она, подошла к Аннике и взяла у нее из рук фолиант. – А ты не задумывалась, почему у общества и у книги разные ответы на эти вопросы?

Ханна Перссон, по-прежнему улыбаясь, с благоговейным трепетом полистала страницы, а потом ответила на собственный вопрос, прочитав вслух выдержку из творения Ричарда Маккалока:

– «Из-за массы всевозможных не самых убедительных причин, начиная с альтруизма и излишнего великодушия и заканчивая надуманной объективностью, под действием которых далеко не самые жизненно важные интересы других людей выходят на передний план по сравнению с жизненно важными интересами их собственного народа, североевропейская раса буквально отказывается от своего богатства: своей культуры и цивилизации, своего материального благосостояния и прежде всего от своего естественного богатства в виде уникальных физических, психических, эстетических и духовных расово-генетических особенностей».

Она закрыла книгу, снова посмотрела на Аннику.

– Считается аморальным обсуждать данную тему, – сказала она. – Североевропейцев, пытающихся делать это, очерняют и клеймят позором. По всей Скандинавии медийный, политический и культурный истеблишмент работает против жизненно важного интереса своего народа. Множество безграмотных людей, вроде тебя, например, содействуют программе самоуничтожения, сами того не понимая.

– Как ты пришла к таким взглядам? – спросила Анника с любопытством.

Ее собеседница пожала плечами, снова превратившись в хмурую девчонку.

– У меня есть мозги, даже если никто в это не верит, – сказала она. – Я пытаюсь анализировать, этому даже в школе учат, но как только займешься этим, все просто готовы от злости лопнуть. Нас призывают делать собственные выводы, однако лишь до тех пор, пока они остаются точно такими, как у всех остальных.

– Но почему именно нацизм?

– Все началось с одной из тех, кто прошел войну, – произнесла девица тихо, с хрипотцой в голосе, затем подошла к длинной стене комнаты и села на лежавший возле нее матрас. – Старуха пришла к нам, рассказывала и показывала черно-белые фотографии из концлагеря, ужасные, конечно. Все девчонки, кроме меня, плакали. И при этом все было чертовски непонятно, до меня так и не дошло, каким образом самой старухи коснулась эта история. Потом планировались дебаты с привлечением экспертной группы, и они шли очень вяло, пока несколько патриотов, сидевших в задних рядах, не стали высказывать сомнения относительно кое-каких из приведенных старухой фактов.

Ханна Перссон привалилась спиной к стене, подтянула колени к подбородку, обхватила ноги руками.

– В школе это называлось демократической неделей, и нам требовалось выслушать гостью и извлечь урок, но, когда патриоты принялись задавать вопросы, директор прервал дискуссию и выставил их на улицу. Разве это демократия?

Нацистка стала раскачиваться вперед и назад на матрасе.

– И знаешь, потом в «Катринехольмс-Курирен» написали, что патриоты устроили скандал на демократической неделе, а ведь это не соответствовало истине! Газета солгала! Я присутствовала там, ни о чем подобном и речи не было, патриоты просто попытались развить дискуссию, но не смогли!

Ее глаза расширились, наполнились искренним возмущением.

– Патриоты… пришли в школу?

– Это была открытая встреча в актовом зале, присутствовала масса других людей.

Анника вернула глубоко философскую книгу на полку, прочитала другие названия: «Рагнарек», «Штурм 33», «Наша родина и ее защита».

– Ты много читаешь? – спросила она.

– Достаточно. И больше бы читала, да вот только они такие дорогие…

Ханна Перссон усмехнулась сконфуженно.

– Ты задала мне вопрос на парковке, – произнесла Анника с легкой дрожью в руках, но без толики сомнения: она уже приняла решение.

Огоньки любопытства вспыхнули в глазах нацистки.

– Я помню, – кивнула она.

– Я забила насмерть моего парня, – сказала Анника. – Железной трубой. Он потерял равновесие и свалился в доменную печь.