Пытка продолжалась уже много часов. Королеве принесли святые мощи для поцелуя, засунули под кровать ножи, чтобы зарезать боль. Ни то ни другое не помогло. Если бы за ней пришла смерть, Алиенора с радостью приняла бы ее. И только на рассвете в канун Рождества ребенок, который был причиной – и плодом – ее мучений, явился наконец в мир: кричащий трагический комочек окровавленных конечностей и темно-рыжих волос.

– Мальчик, миледи! – торжественно сообщила ей повивальная бабка, у которой от облегчения перехватило дыхание.

Алиенора отвернулась.

– Хочешь посмотреть на него? – спросила Петронилла, ее отечное от вина, сужающееся книзу лицо было исполнено искреннего сочувствия.

Алиенора заставила себя посмотреть на ребенка – плачущего, завернутого в мягкую овечью шерсть, его положили рядом с ней на кровать. Она посмотрела на сморщенное сердитое личико, ее не тронуло, когда ребенок разразился новыми криками, выражая свое недовольство тем, что его вытолкнули в этот коварный мир. Алиенора хотела проникнуться к нему, к этому крошечному грустному существу, каким-нибудь чувством, – в конце концов, ведь не он же был виноват в ее несчастье. Но казалось, ей нечего ему дать – ни искорки нежности, ни материнского чувства. Алиенора чувствовала себя мертвой внутри. И все же это ее ребенок, строго напомнила она себе. Надо сделать что-нибудь для него. Неуверенной рукой она прикоснулась к нежной коже его щеки и благословила своего сына.

– Как его назвать? – спросила Петронилла.

– Какой сегодня день? – слабым голосом проговорила Алиенора.

– Канун Рождества. Сейчас принесут святочное полено[55].

– Через два дня – день святого Стефана, – устало сказала королева, – но я не могу назвать его в честь этого мученика, потому что англичане не очень любят покойного короля Стефана. Кажется, через три дня праздник святого Иоанна апостола и святого Иоанна Евангелиста. Я нарекаю его Иоанном.

Петронилла посмотрела на своего нового племянника.

– Пусть Господь пошлет тебе долгую и счастливую жизнь, милорд Иоанн, – сказала она, чувствуя, что рождение этого ребенка, которое должно было бы стать событием радостным, по каким-то непонятным для нее причинам стало событием очень печальным.

– Добро пожаловать, миледи, – официальным тоном произнес Генрих, наклоняясь над рукой королевы.

Когда Алиенора поднялась из реверанса, их взгляды холодно встретились. За те четырнадцать месяцев, что она не видела мужа, он прибавил в весе, а в рыжих кудрях появились седые пряди. Это потрясло ее, напомнило, что ни он, ни она не молодеют. Генрих казался нервным, издерганным. Так оно и было на самом деле, потому что государственные дела, бесконечная ссора с Бекетом и недавняя смерть матери тяжелым грузом лежали на его плечах.

Императрица до последнего вздоха оставалась неукротимой духом, а умерла она в сентябре в Руане после недолгой болезни. Алиенора не могла сильно скорбеть по ней, но знала, что Генриху, вероятно, очень не хватает матери. Матильда долгие годы правила от его имени Нормандией, к тому же по многим вопросам была его мудрой советчицей. Теперь, когда ее не стало, в жизни Генриха образовалась пустота. И все равно Алиенора не могла заставить себя сочувствовать мужу – уж слишком больно он ранил ее.

Генрих провел ее в замок Аржантана, ее рука легко лежала в его, но встречаться взглядами они избегали. Придворные прижимались к стенам, пропуская их – короля и королеву, которые после долгой разлуки соединились, чтобы возглавить рождественские торжества. Ходили всякие разговоры об их истинных взаимоотношениях, шепотком передавались слухи о прекрасной девице, запертой где-то в башне в Англии, но долгую разлуку вполне можно было объяснить и политическими причинами. Алиенора оставалась в Англии, готовила свою дочь Матильду к свадьбе с герцогом Саксонским, а Генрих подавлял еще один бунт в Аквитании, а потом уехал в Вексен, где вел нелегкие переговоры о перемирии с Людовиком.

– Я тосковал по детям, – пробормотал он, когда они рука об руку вошли в зал. – Надеюсь, что с ними все в порядке и наша Матильда была рада встрече с женихом.

– Да, она была рада, – лаконично ответила Алиенора, вспоминая напряженную неделю, когда выбиралось приданое, упаковывалось в двадцать сундуков, а Матильда обнимала мать и плакала в Дувре, умоляя отправиться с ней за море, чтобы еще немного отсрочить этот неизбежный, ужасный миг расставания.

Алиенора помнила, что собрала все свои душевные силы, чтобы оставаться спокойной и уверенной, отпуская любимое дитя на волю ее судьбы. Ах, как Алиеноре не хватало этой умненькой, мягкой девочки. У нее словно отрезали ногу. Но Генриха вряд ли заинтересовало бы все это, горько подумала она. Для него собственные дети были пешками, которых он передвигал по шахматной доске так, как его это устраивало.

– Как поживает Молодой Генрих? – ледяным голосом спросила Алиенора.

Она не забыла и не простила то, что в прошлое Рождество в Пуатье муж представил мальчика подданным Алиеноры как ее наследника. А вопрос наследства для Ричарда так и оставался неразрешенным.

– Ты увидишь, насколько он изменился, – угрюмо сказал Генрих. – Ему сейчас двенадцать, а он уже, кажется, вот-вот станет настоящим мужчиной. Придет время – и он будет великим королем.

«Каким мог бы стать Ричард» – эта непрошеная мысль пришла в голову Алиеноре, но она ничего не сказала. Она молча упрекала себя за неприязненное чувство к Молодому Генриху, ведь мальчик не виноват в том, что отец, продвигая его, забыл о Ричарде. Просто… Нет, в глубине души Алиенора знала, всем своим материнским инстинктом чувствовала, что Генри не годится на роль герцога Аквитанского. У него не было души трубадура, в отличие от Ричарда, который уже поднаторел в сочинении изящных баллад не хуже, чем в боевых искусствах. Ее народ понял бы его – ведь как они любили ее дедушку! – но объяснять это мужу бессмысленно.

– Именно из-за Аквитании я и вызвал тебя, – проговорил Генрих, вежливо подводя ее к месту за столом на возвышении.

Генрих словно прочел ее мысли. Алиенора тут же насторожилась, ожидая худшего и откладывая на время разговор о Розамунде де Клиффорд, хотя твердо вознамерилась поговорить об этом с мужем. По пути сюда, в Нормандию, в первом из семи кораблей, нагруженных ее личными вещами, Алиенора все время спорила с собой о том, должна ли она сказать мужу о том, что ей стало известно. Скажешь ему – и эта история будет лежать между ними, словно меч, отсекший прошлое от настоящего. Промолчишь – и можно делать вид, что все хорошо и достигнуто что-то вроде перемирия. Что-то вроде перемирия? Да как же это может быть, если она знает правду и душа у нее горит жаждой выложить Генри все, что накипело? Алиенора обдумывала это снова и снова, мучила себя, не зная, как лучше поступить. На самом деле ей хотелось рычать от ярости, вонзить когти в лицо Генри и изобрести какую-нибудь надлежащую месть для его маленькой сучки. В конечном счете она решила сказать мужу, что ей все известно, а там посмотреть, какая будет реакция. Но сейчас, когда он неожиданно заговорил об Аквитании, – Алиенора предполагала, что ради нее самой он бы никогда ее не вызвал, – она была готова забыть на время о Розамунде.