Наверх. Навстречу или безбрежному облегчению — или леденящей сердце правде.

Последняя ступенька осталась позади — и она замерла, не в силах пошевелиться.

Луций был прав. Луций все это время был прав.

Наверху была просторная комната. Единственным источником света в ней был закрепленный под потолком слабый светильник, но и этого хватило для того, чтобы подкатывающая к горлу тошнота вернулась.

Мозаичный пол то тут, то там был покрыт бурыми разводами, которые совершенно точно не были вином. Из стен торчали металлические, подернутые ржавчиной, кольца непонятного назначения, под ними валялись несколько пар кандалов, на которых были отчетливо видны следы свежей крови.

На противоположной стене, — стене, что выходила к спальне Скрибонии, — виднелись неразборчивые царапины.

Пока Атия, словно в трансе, шла через комнату, они постепенно приобретали очертания.

До тех пор, пока не превратились в угловатые слова, выцарапанные прямо на кирпичах.

Атия не хотела даже смотреть в их сторону, но взгляд все равно скользил вниз — и она не могла его остановить.

Крупные буквы сверху равнодушно гласили:

Я не смог его остановить… М. Эмилий Лепид.

Чуть ниже…

Сердце Атии замерло.

Не узнать этот почерк, пусть и в таком виде, у нее не было ни малейшего шанса.

Боги…

Марк, прости меня. И ты, римский народ, прости. Я никогда этого не хотел. Г. Юлий Цезарь.

Дядя Гай…

…

— АТИЯ! — крик мужа с трудом пробился сквозь плотную толщу воды, что отгородила ее от мира вокруг. Спустя несколько мгновений его руки обвились вокруг ее плеч.

Это уже не имело никакого значения.

Мир Атии Бальбы Цезонии рухнул в одночасье.

Она вырастила чудовище.

[1] Марк Порций Катон Младший. Меметичный персонаж, который очень любил выпить.

[2] Еще более меметичный персонаж, Марк Кальпурний Бибул, второй консул 59 г. до н. э., коллега Цезаря. Как минимум под конец жизни бухал как не в себя.

Виновник катастрофы (Гай Цезарь II)

“Ну и натворил же ты дел. Даже не знаю, как все это теперь разгребать.” — высокий, холодный голос удивительным образом дополнял лживую до последней капли улыбку.

“Октавий, ты…” — резкий удар в живот выбил воздух из легких, заставляя заткнуться. Ноги на мгновение потеряли опору, и боль прострелила от плеч до кистей задранных наверх связанных рук.

Октавий цокнул языком, лживая улыбка на его лице теперь больше напоминала оскал.

“Я бы на твоем месте следил за словами. Мое имя — Император Цезарь Август, и тебе лучше бы это запомнить.“

Кривая усмешка — и на разбитой губе треснула тонкая корка. Рот снова наполнился вкусом крови.

“Ты так в этом уверен?” — ярость клокотала внутри, но не находила ни одного достойного выхода, — “Я жив. Мое завещание было вскрыто неправомерно. Дальше сам продолжишь логическую цепочку, или тебе помочь?”

“Пока.” — цепкий взгляд ледяных глаз впивался прямо в душу, — “Пока жив. И, мне кажется, ты так и не понял. Ты жив только пока это нужно мне”.

Его шаги раздавались в абсолютной тишине подобно раскатам грома.

Мир вокруг был мертв. Он не знал, откуда ему это известно, не мог сказать, куда и зачем идет, с какой-то отстраненностью отмечал, что не может вспомнить даже своего имени. Единственным, что он совершенно точно знал в этот момент, было то, что мир вокруг был мертв.

И этого было достаточно.

“Неужели ты думал, что я так просто позволю тебе отобрать у меня все?” — в высоком голосе звучал глубочайший скепсис, — “Мое положение, мою должность, мое…” — смешок прозвучал зловеще, — “Ты же знаешь это. Знаешь, что я всем обязан этому имени. Думаешь, я позволю тебе так просто отобрать у меня его и снова сделать меня сыном какого-то жалкого претора?”

Маски были сброшены, скрывать больше было нечего — и наконец-то Октавий говорил правду.

“Крысеныш…”

Он шел вперед. По пустынным мощеным улицам, мимо хорошо знакомых и одновременно с этим совершенно чужих зданий. По знакомому маршруту, который он не смог бы вспомнить сейчас и под страхом смерти.

Глаза застилал плотный туман, — и он же заволакивал сознание.

“Ты рехнулся? Я не буду этого говорить!” — ничем не прикрытый шок читался в широко раскрытых глазах.

Короткий кивок — и германец-гладиатор с кровожадной улыбкой сделал несколько шагов в его направлении. Он едва понимал латынь — и это делало его прекрасным орудием для всего, что было на уме у его хозяина.

Окровавленная ухмылка застыла на губах. Взгляд впился в ледяные серые глаза:

“Если ты хочешь, чтобы я хоть что-то когда-то сказал, ты возьмешь своего пса на привязь. У меня аневризма головного мозга, я могу умереть в любой момент.”

Он шел вперед. Шел вперед, потому что не знал, как остановиться. Не помнил, как повернуть назад. Казалось, что когда-то очень давно, в другой жизни, ему было хорошо известно, как это делается, но затем он основательно забыл.

“Я слышал, твоя жена скоро возвращается в Город…” — злорадный триумф сочился из каждого слова, что слетало с губ Октавия.

Холодные мурашки бежали по ледяной спине.

“При чем тут она?!” — голос срывался на крик.

“Она точно ничего не заподозрит, если приемный сын ее трагически погибшего мужа позовет ее к себе в гости” — продолжал Октавий, — “Я, пожалуй, даже разрешу тебе быть с ней в ее последние моменты. Я же не зверь какой-то.”

Сердце замерло, пропуская несколько ударов. Шок. Непонимание. Отрицание.

Тихий голос.

“Ты не посмеешь…”

“Почему же?” — удивленно вздернутая бровь, — “Посмею. Более того, я обязательно это сделаю, если ты не скажешь слова. Выбор за тобой. Время пошло.”

Дыхание сбилось, но он не остановился ни на мгновение. Он не знал почему, но был уверен в том, что это невозможно. Что, если даже если ему каким-то чудом удастся затормозить — случится что-то ужасное. Непоправимое. Недопустимое.

Он должен был идти вперед.

“Мертвым нет хода обратно, в мир живых. Это — максимум того, на что они способны.” — приглушенные толстой стеной слова. Неожиданная пауза.

Собранные в кулак последние остатки воли.

“Атия, не тупи! Я живой, Атия!”

Он шел вперед. Странное наваждение рассеивалось вместе с предрассветными сумерками. На небосклоне разгоралась алая заря — и он прибавил ходу, словно пытаясь догнать уходящую ночь.

Времени, — утекающего сквозь пальцы песка, — с каждым мгновением оставалось все меньше и меньше.

“Что. Это. Было.”

Крик все еще стоял в ушах — и голос кричавшего был ему хорошо знаком.

“Это?” — Октавий вытирал окровавленные ладони какой-то тряпкой, — “Это Кальвин.