Он довольно быстро забросил поэзию и начал торговать картинами. Вскоре мы очень с ним сблизились. Его чутье, ум, деловая хватка приведут его к оглушительному успеху, но все оборвет преждевременная смерть.

Мы часто навещали нашего друга и мэтра Макса Жакоба.

Он жил тогда на улице Нолле в странном отеле, похожем на дворец, но гораздо меньше. Удобство комнат, умеренность цен, удовольствие жить в фаланстере[256] привлекали в эту гостиницу молодых людей нашего возраста, с разными темпераментами и способностями, но их объединяла преданность Максу, ужас перед педантичностью и культ легкомыслия. Безудержный смех и розыгрыши, в такой обстановке я познакомился с Морисом Саксом[257], он хотел быть писателем, но не по своей воле стал авантюристом. Там бывал Жорж Жеффруа, художник моды; Марсель Эрран[258], тогда уже знаменитый; Андре Френо[259], он тогда еще читал романы для издательства «Грассе», а не писал их. Анри Соте жил в двух шагах, на улице Трюффо. Он приходил работать к Максу Жакобу над опереттами, оставшимися незаконченными, на обложках которых Кристиан Берар набрасывал эскизы костюмов.

Что за сумасшедшие вечера! Какие удивительные открытия! Под звуки граммофона Макс, всегда самый молодой из всех, скидывал обувь и танцевал в красных носках, изображая целый кордебалет под звуки Шопена. Соте и Берар с поразительной изобретательностью, используя абажур, покрывала и шторы, превращались в любых исторических персонажей. Именно в особняке на улице Нолле мы разыгрывали первые шарады, и эта игра в костюмированные портреты двадцать лет спустя позволила мне с блеском сыграть «путешествующего кутюрье» в Далласе, штат Техас. Восхитительным временем, временем молодости был для меня 1928 год. Казалось, все было по плечу. Наша галерея пережила довольно многообещающий дебют, что приободрило мою семью. Следует заметить, что с 1925 года вирус спекуляции захватил даже тот социальный слой, который был наиболее защищен традицией от отвратительной жадности к деньгам. Все должно было «приносить» деньги – дела, биржа, искусство. Молодежь тяготела к большевизму, и у меня с отцом случались яростные дискуссии, заканчивающиеся хлопаньем двери и обвинениями: «Гнусная буржуазия!» – что оставляло моего родителя в замешательстве и огорчении.

1929 год. Американская Великая депрессия, предвестник мирового кризиса, прошла в Париже почти незамеченной. Америка все еще была очень далекой страной. Я много раз слышал разговоры обеспокоенных кутюрье, лишившихся клиентуры из Нового Света, но я тогда был далек от этой профессии. А что касается падения стоимости ценных бумаг, никто не сомневался, что она вскоре поднимется.

1930 год. Когда я вернулся из отпуска, более чем падение биржевого курса меня взволновала одна примета: в пустом доме само собой упало зеркало и разбилось на тысячу осколков.

И в нашу счастливую и защищенную семью пришло горе.

У брата обнаружили неизлечимую психическую болезнь.

Мама, которую я обожал, втайне страдающая неизлечимым недугом, умерла. Эта смерть наложила опечаток на всю мою жизнь, но впоследствии мне показалось, что она ушла вовремя. Преданная жена, замечательная мать покинула нас так рано, не узнав, какое тяжелейшее будущее вырисовывалось перед нами. Действительно, в начале 1931 года отец вложил свои капиталы в недвижимость и за несколько дней разорился. Все, что в наши дни составляет надежное финансовое вложение: недвижимость, предметы искусства, картины – я не говорю об акциях, – было распродано за короткий срок и самые низкие цены.

Разорение было полное. От этих накативших несчастий я «убежал на Восток». Я наивно и безнадежно искал решение мучительных проблем, которые принес кризис капитализма, и, собрав несколько тысяч франков, присоединился к группе архитекторов, отправлявшихся в ознакомительную поездку в СССР. Я не знаю, какой стала Россия при Хрущеве, но желаю от всего сердца, чтобы ее лицо было более светлым и улыбчивым, чем то, которое встретило нас по приезде в Ленинград.

Манера допрашивать, брать паспорта, вид автомобилей на площади, выражение лиц и одежда людей, окруживших нашу группу из двадцати студентов, внезапно превратившихся в миллиардеров, – все дышало нуждой. Я считаю излишним подробно рассказывать об этом путешествии, так хорошо описанном его участниками, более авторитетными, чем я.

Мы перемещались строго по предусмотренному маршруту, ревниво окруженные весьма любезными дамами из «Интуриста». Среди них была даже якобы американская «туристка», настолько очевидная шпионка, что ее вскоре убрали. Наши ангелы-хранители с большим трудом старались удержать нас вместе и помешать увидеть отвратительную нищету, царившую вокруг. Облупленные фасады домов, улицы без машин, толпы людей с отрешенными лицами топтались перед магазинами с пустыми витринами. Иностранцев расселяли в гостиницы, роскошные до 1914 года, но теперь в них ничего не работало. Скудное питание, как будто мы находились в осажденном городе, плохо утоляло наши молодые аппетиты, обостренные пешими прогулками.

Может быть, я и наслаждался бы монотонной поэзией волжских берегов, если бы не клопы. Только Кавказ и побережье Черного моря – лазурный берег России – мне показались, благодаря теплому климату, более приятными и пригодными для жизни. Скажу коротко: путешествие в СССР 1931 года принесло мне много сюрпризов, я был восхищен культурой этой страны в прошлом, разочарован ее ужасным настоящим и преклонялся перед народом, способным переносить такой уровень жизни, не теряя непоколебимой веры в свое будущее и свою миссию. Справедливости ради, надо сказать, что в основе этой нищеты и хаоса лежит вечный Восток. Никто меня не переубедит в том, что Россия при царях знала более высокий уровень жизни, чем тот, который я увидел собственными глазами. Надеюсь, что такая огромная жертва была принесена не напрасно. Но должен сказать, что я вздохнул с облегчением, когда нам вернули паспорта, пароход отошел от берега и покинул советские воды.

В мыслях мы уже видели наш Запад, пусть раздираемый кризисом, пусть омраченный тяжелой потерей и заботами. Каюты третьего класса нашего парохода, обслуживающего портовые города Черного моря, мне показались просто роскошью. А базары Трапезунда[260], набитые всевозможными товарами, предстали волшебной пещерой Али-Бабы. Наше морское путешествие проходило в окружении красоты, с остановками в Константинополе и Афинах, которых я никогда не видел. Путешествие близилось к концу, и я уже предчувствовал, что меня встретят новые беды. Я не сомневался, что, как только сойду на берег во Франции, меня ждет другое путешествие, которое Селин[261] назвал «путешествием на край ночи», очень подходящее для моей дальнейшей судьбы.