Как я познакомился со своими друзьями? Выходцы из разных социальных слоев, мы встречались случайно или, скорее, благодаря таинственному закону, который Гёте называл «избирательным родством». Было между нами сходство?

Тот факт, что многие из нас своей личностью повлияли на искусство своей эпохи, позволяет думать, что было.

Но, по правде говоря, мы вовсе не хотели походить на сообщество, воодушевленное социальным смыслом по примеру «Плеяды»[248], энциклопедистов[249], барбизонской школы, Бато-Лавуар[250]. Мы просто были объединением художников, литераторов, музыкантов и декораторов под эгидой Жана Кокто и Макса Жакоба.

Взамен на мое согласие учиться в Школе политических наук от родителей я получил, не без труда, разрешение заняться музыкальной композицией. Очень скоро я увлекся современной музыкой, возникшей под влиянием Сати, Стравинского и «Шестерки», а затем Аркёйской школы[251]. Мы собирались друг у друга, это были необыкновенные вечера. Усевшись на полу, в полутьме, в ту пору это было принято, мы играли современную музыку, которая приводила в ужас наших родителей. В эти вечера отец и мать в испуге запирались в своих комнатах.

На одном из таких вечеров молодой голландский музыкант, который в дальнейшем стал дипломатом, привел ко мне Анри Core. Искрящийся из-под очков насмешливый взгляд, чудесное подвижное лицо, интеллигентная и выразительная речь этого жирондца из Кутра покорили такого молчаливого и медлительного нормандца, как я. Его уже знали, но мне он показался поистине знаменитостью. Разве не он давал концерт в театре на Елисейских Полях и ему все аплодировали?! В этот вечер он играл на пианино своих «Француженок»[252], и эта музыка сгладила все наши различия. Именно такую музыку я мечтал бы сочинять, если бы небо послало мне дар быть настоящим музыкантом. Анри Core со своих первых произведений заявил о себе как о страстном реформаторе привычного стиля. Мы быстро подружились, и только благодаря ему – одному из лучших композиторов своего поколения – я вскоре познакомился с тем, кто впоследствии стал одним из первых художников эпохи.

Казалось, этот худенький молодой человек с огромными глазами уже понял, что человеческое лицо и жизнь живых существ достойны большего внимания, чем упрощенные натюрморты кубистов или геометрические фигуры абстракционистов. Его звали Кристиан Берар. Каждый его рисунок учил нас видеть и преобразовывал обыденную действительность в эмоциональную феерию с ностальгической ноткой. Я покупал все, что мог, из его набросков и вдохновенных панно и покрыл ими стены своей комнаты. Соте познакомил меня и с Пьером Гаксотом[253], который интересовался музыкой и танцем почти так же, как я – историей. А еще с Жаном Озеном, в те годы он работал в Высокой моде и в дальнейшем решительно повлиял на мою, тогда еще непредсказуемую, судьбу кутюрье. В такой удивительной компании, слегка окрашенной Монпарнасом и англоманией, мы наслаждались нашей дружбой. Мы общались, носили шляпы-котелки, как теперь молодые люди носят свитеры, и любознательность у нас была не меньше.

Как и многие студенты, от отсрочки к отсрочке я уклонялся от военной службы. Но в 1927 году, когда фейерверк выставки 1925 года уже угас, меня призвали в армию. Учитывая положение моей семьи, я мог позволить себе исповедовать анархию и антимилитаризм, поэтому отказался пойти в офицерскую школу. Таким образом, я отбывал службу сапером второго класса в 5-м инженерном полку в Версале, недалеко от Парижа. Новая жизнь, более суровая, располагала к размышлениям, и я задумался, чем буду заниматься по выходе на свободу.

Я остановился на наиболее благоразумной профессии, которая должна была показаться моим родителям верхом безрассудства: я решил открыть картинную галерею!

После тысячи возражений мне было доверено несколько сотен тысяч франков и строго запрещено использовать свое имя в названии галереи. Для моих родителей увидеть нашу фамилию на вывеске магазина было равнозначно позорному столбу.

Бедные родители! Что бы они сказали сегодня, когда мое имя помещено даже на обложке книги?! Я взял в компаньоны друга Жака Бонжана, и мы открыли небольшую галерею в глубине тупика, столь же грязного, как и сама улица Ла Боэси. В наших честолюбивых планах было выставлять среди признанных мастеров – Пикассо, Брак, Матисс, Дюфи – художников, которых мы знали лично и очень ценили: Кристиан Берар, Сальватор Дали, Макс Жакоб, братья Берман[254]… Как жаль, что я не смог сохранить эти полотна, в наше время бесценные, а моя семья их ни во что не ставила! Никогда Высокая мода не принесет мне столько сокровищ, как в то время.

На одной выставке Макса Жакоба я встретил молодого поэта, последователя автора «Рожка для игральных костей»[255], только что приехавшего из провинции. Его звали Пьер Коль.