приятеля, распиваем положенные уставом напитки, хозяйка хвастается грибками и маринадами…

– О-о-о! – воскликнула жена Покисена, и от негодования ее лицо окаменело больше обыкновенного.

– А восьмидесятники истекают потом в принципиальной дискуссии.

Голосов вскочил, точно уколотый. Руки его запрыгали по пояску. Он собирал полы рубашки сборочками за спиной, обтягивая живот и бока, и назади у него получался хвостик, подпрыгивавший от малейшего движения, как у трясогузки.

– Ерунда! – гаркнул он, топнув ногой. – Вот такие, как ты да вот как Старцов, это вы разводите болтовню, потому что вы рохли, тюфяки. Для нас все ясно, мы знаем, чего хотим, и в любом болоте найдем что делать. Дай нам самых сонных лягушек, мы из них сделаем то, что нам надо. А если из них ничего сделать нельзя – уничтожим, да, уничтожим их. Болота нам не нужно! Это вы – Щеповы, Старцовы – крутитесь вечно в мнимой принципиальности, все хотите примирить идеальное с действительным. Мы знаем, что примирить нельзя, можно только подчинить. И мы находим в себе силы подчинять! Мы не оглядываемся, не боимся, что вы про нас скажете, и нам все равно, какими мы представляемся воображению Щеповых. Восьмидесятники? Наплевать! Мы не боимся есть маринады и ездить на дачу. А вы лизнули вареньица и сейчас же задумались: а имеет ли революционер право лизать варенье в то время, когда… и поехало! Вот откуда у вас чувство превосходства! Смеешься? Я же по носу твоему вижу, что ты думаешь: нам-де очевидны противоречия, в которых погрязли большевики, и наше рыльце чистенькое. Плевать мы хотели в ваше рыльце! Думайте что угодно! Обойдемся без интеллигенции с ее патентом на непорочное мышление. Это не то что – спецы, у которых есть знания и которые…

Голосов остановился, обвел всех нахмуренным взором, гаркнул:

– Ерунда! – и сел.

– Целая декларация, – сказал Щепов.

Покисен поправил очки.

– В вас еще сохранился юмор, Щепов? Не оттого ли, что Голосов оставил открытый ход для вылазки? На вашем лице превосходство интеллигента сменилось превосходством спеца.

– Ну, а вы-то, вы, – неожиданно закричал все время молчавший Андрей, – разве вы не та же интеллигенция?

– Не те же недоучившиеся студенты? – ввернул Щепов.

– Поехало! Кровь от крови и плоть от плоти! Брось! – отмахнулся Голосов.

Он снова привскочил, сощурился на Щепова и тихонько спросил:

– А верно говорят, будто бы летчик может уронить самолет так, что аппарат разлетится к чертовой матери, а сам он останется целехонек?

– К чему ты?

– Нет, нет, ответь на вопрос прямо!

Щепов развел руками.

– Теоретически…

– Нет, нет, не теоретически! – наступал Голосов.

– С известными системами такие случаи бывали. От падения на крыло пилота выбрасывает вон, иногда шагов на двадцать, машина переваливается на пропеллер, сминает его, иногда мнет и другое крыло. Вообще… Но это смешно! Уронить аппарат нарочно!

Щепов потянулся – высокий, худой, – подперев пальцами костлявых рук тесовый потолок.

– Рискованно? – спросил Голосов, пряча в ладоньку неприметный смешок.

– Я тебя понимаю, – глухо проговорил Щепов. – Риск, однако, заключался бы не столько в умышленном падении, сколько в объяснении, которое оно потребовало бы. В аварии должна быть ясность.

Он прислушался к последним словам – как они расчертили воздух вровень с его головой – и повторил:

– В аварии должна быть ясность.

– Но ведь здесь на сто верст кругом никто, кроме тебя, не смыслит в аэропланах, – ты можешь объяснить любую аварию как захочешь, – сказал Голосов в ладоньку.

Щепов тяжело уставился на него и молчал. Все вдруг стихли, перехватив дыханье и глядя куда-то между летчиком и Голосовым.

– Вот скучно! – пугливо вздохнула Клавдия Васильевна.

Тогда лицо Щепова быстро разгладилось и посветлело.

– Занятный ты человек, Сема…

Голосов встал, сборчатый хвостик его рубашки хлопотливо оттопырился и задрожал, он тряхнул своими космами.

– С вами в самом деле скучища. Я пойду пробовать маузер. Кто со мной? Рита, пошли!

Товарищ Тверецкая тихо перевела глаза на Андрея. Он сидел сгорбившись, поочередно распуская и собирая морщинку между бровей, точно припоминал что-то непрестанно ускользавшее и смутное.

Голосов кинулся к двери, выдавив из себя с брезгливой болью:

– Ах, ну тащите вашего Старцова!

Рита спросила:

– Хотите, Старцов?

Он молча поднялся.

Вероятно, ему было все рвано – идти куда-нибудь или остаться.

С ним случается это часто. Внезапно он как будто глохнет, и тогда слышит только то, что происходит внутри его. Усилия, которые нужно сделать, чтобы не закричать в такие минуты от страха, изменяют его до неузнаваемости. Его лицо коробится, как пергамент от воды, он повторяет какие-то давно заученные движения, не замечая их, как бывает с контужеными. Он подчиняется всему, к чему его побуждают извне, не противясь и не соглашаясь, хотя сознание его по-прежнему живо. Он не может оторваться от единственной, непередаваемой, громадной какой-то мысли, однажды поразившей его мозг.

Он идет рядом с маленькой, жмущейся к нему Ритой. Она взяла его под руку, и он локтем ощущает мягкую теплоту ее груди и – за нею – беспокойное торканье сердца.

Голосов шагает спереди, разводя руками встречные ветки. Ночь непроглядна, заросли торона и вишняка густы и колючи, но Голосов упрямо пробивается чащей вперед и вперед, в холодную темень.

– Тише, Голосов! – говорит Рита. – Не бросайте так веток, вы исхлестали мне все лицо.

– А на что у вас руки? Отцепитесь от Старцова и не отставайте, идите скорей.

– Нас двое, нам трудней идти.

– Тогда черт с вами! – кричит Голосов и – упругий, изогнутый – бросается в сторону, ломит и мнет непролазные заросли, потом прыгает через гряды кустарника, ничего не видя, бормоча что-то досадное и жаркое, как бред.

Рита выводит Старцова из чащи торона в редкий строй яблонь, и они нащупывают ногами рыхлые лунки округ коротких стволов. Андрей медлителен и все так же послушен вкрадчивым движениям Риты. Она прикасается к нему почти всем телом, он слышит, как дрожит ее бедро, как разгибается твердое колено.

– Вам холодно?

– Да.

Она прижимается плечом к его лопатке, часто вздрагивает и замедляет шаг.

Андрей вслушивается в рассыпанные слова Риты и долго не понимает их. Они долетают издалека, как звон и всплески капели поливных желобов, и, так же как капель, обступают вкрадчиво и мягко.

– Вы испытали это? – вдруг слышит он.

– Я?

– Да, вы испытали?

– Что?

– Когда оба чувствуют одно и то же, совсем одинаково, так что ни раздумывания, ничего нет, а только одно… Вы знаете это?

– Да.

– Это случается раз в жизни?

– Что?

– О чем вы всегда думаете? – слышит он снова. – Почему судьба толкает меня туда, где я ничего не ищу? Голосов не