на верхний уголок полоски. Он грыз мундштук папиросы, выплевывал на стол мокрые бумажные ошметки, потом щелчками сшибал их со стола на пол.

Через четверть часа в комнату вошли Покисен и военком.

Голосов мельком взглянул на них, и рука его еще поспешней побежала в верхний уголок полоски.

– Получил? – спросил Покисен.

– Да. Я сейчас кончу.

– Что это?

– К крестьянам.

– Правильно, – сказал военком, отдуваясь. Он был грузен, широкоспин, красное лицо его было облеплено темными веснушками, как кулич – изюмом.

Голосов бросил карандаш, отодвинул исчерканные полоски бумаги, сказал:

– Готово. Все понятно, товарищи?

– Непонятно, каким путем губисполком узнал об этой истории раньше нас? Конфуз! – сказал военком.

– После того, что сегодня произошло на даче… – начал Покисен.

– Объявляю заседание ревтройки открытым, – перебил Голосов чужим тоном и потрогал верхнюю губу. – Товарища Покисена прошу секретарствовать. Предлагаю такой порядок: ответ губисполкому, организация разведки и вопрос о боеспособности гарнизона, вопрос об использовании содержащихся в лагере военнопленных, потом о партийной мобилизации, о воззваниях, потом обо всем, что выяснится во время решения этих вопросов. Принято?

– Насчет пленных это ты хорошо, только это назад. Сначала о партийцах, – заявил военком.

– Согласен. Принято? Первый вопрос. Предлагаю такой текст: ревтройка образована, о принятых мерах телеграфируем через час. Согласны?

– Я привел вестового, он там в сенях.

– Это к чему? – спросил Голосов.

– К тому, что ведь телеграмма по воздуху не полетит на почту-то, и вообще связь, – ответил военком и отдулся так, что на столе разлетелись бумажки.

Он вышел и возвратился с вестовым.

– Дальше, – сказал Голосов, передав красноармейцу телеграмму. – Предлагаю наметить план военных действий на ближайшие сутки и высказаться вообще о военных ресурсах Семидола.

Военком напыжился, густая краснота сравняла его веснушки в сплошное темное пятно, его сжала одышка, точно он взял одним духом девятиэтажную лестницу.

– Ресурсы известные, конечно, товарищи… Сводный полк… человек семьсот… гарнизонная рота… В полку можно набрать штыков полтораста… Однако… амуниция… и сапоги… этого нет… Да-а… И к тому же обученье… обученье только что началось…

– Конкретно, товарищ, что вы можете выставить сегодня в семь утра?

– Это ты мне?

– Ну да, тебе.

– Какого же черта выкаешь? В семь утра… В семь утра полурота из гарнизона… готова к маршу… к полудню отряд из сводного… Другая полурота несет службу по городу… Вообще, я предлагаю объявить… военное положение…

– Предложение военкома принято? Дальше…

Через час комната была закрыта, в коридоре раздавались сдавленные голоса, за окном лошадиные копыта выбивали пыльную перину улицы да где-то во дворе повизгивала блоком и хлопала расхлябанная калитка.

Нянька внесла начищенный самовар и расписные толстые чашки.

Члены ревтройки сидели на прежних местах за столом, голова к голове.

Военком ухал в одышке:

– У-ясните… товарищи… Парк… не подведомствен военкому! Парк… подчинен…

– Ерунда! – отмахивался Голосов.

– Ответственность перед центром, – задыхался военком.

– Не надо забывать другой ответственности. Ерунда! Раз целесообразно, значит, можно. Я настаиваю.

– Но тогда гарантии!

– Какие гарантии? У него ничего нет.

– Тогда заложников.

– Опять двадцать пять! Говорю тебе, что у Щепова нет никого и ничего. Что с него взять? Мы должны рискнуть.

– Рискнуть Щеповым… согласен… но… а…аппаратом… как мы можем рисковать а…аппаратом?

Покисен объявил твердо:

– Я в Щепове уверен.

– Ерунда! – крикнул Голосов. – Я не уверен ни в ком из спецов. Но у нас есть власть, и он не дурак.

Тогда военком спохватился и, весь содрогаясь в поимке воздуха, задышал:

– Позвольте… а-а эта… а…артистка-а… как ее… которая со Щеповым…

– Ну?

– Заложницей… Покисен прыснул смехом:

– Тогда… тогда, если бы понадобились гарантии от Семена, надо было бы взять заложницей Риту – ха-ха! Риту Тверецкую.

Голосов вскочил, стул под ним с громом откатился в сторону, он уперся воспаленными глазами в Покисена.

– Брось шутки! Ее можно было бы взять, если бы понадобились гарантии от Андрея Старцова.

Он поднял стул, сел и упрямым холодным голосом отчеканил:

– Я принимаю предложение военкома. Щепов – спец.

– По отношению к нему это правильная мера. Товарищ Покисен, напишите ордер на немедленный арест Клавдии Васильевны. Военкому поручается установить время отправления Щепова и определить задание воздушной разведки.

И еще через час, когда уже не переставая визжала во дворе калитка и по коридору плавал неуемный говор, председатель германского совета солдатских депутатов в Семидоле Курт Ван сидел четвертым за столом в комнате бывшего купеческого дома.

Курта слушали терпеливо, подолгу ожидая, когда он подберет и выговорит русское слово. Зажмурившись, он переводил в уме с немецкого, и на лбу его надулась толстая жила.

– Я не держу… не считаю… рациональ… сделать разведку… с немецкий пленный… Для пленный я не могу… быть поручатель… я держу возможно… набирать компания доброволец… рота доброволец, если исполком будет давать оружья… После организовать еще сегодня… митинг в лагер… Но говорить митинг я не буду… Митинг будет говорить Андрей Старцов… это… рациональ…

– Ерунда! – воскликнул Голосов. – Старцов рохля.

– Что называется рохля?

– Ну – тряпка, размазня… Вообще, интеллигент.

Курт покачал головой.

– Вам неизвестно, что в лагер… настроение в лагер… я нахожу, должен говорить русский, не германец… Андрей Старцов.

– Вы уверены, что его выступление принесет нам пользу?

– Я друг Андрей Старцов. Я могу… быть поручатель для него…

Голосов протянул Курту руку.

– Итак, вы даете слово содействовать?

– Я большевик, – ответил Курт и поднялся.

Полурота гарнизона выступила из Семидола в семь с половиною утра. Ее проводил густой колокольный звон, потому что было воскресенье, и Семидол – как при царе Горохе – начинал праздник молитвой.

В семь с половиной утра из ручьевских дворов, по обросшим лопухами дорожкам, меж плетней и частоколов пробирались к тракту расцвеченные бабы. Кое-кто выехал к обедне на лошадях, напихав в телегу ребятишек и молодух с грудными младенцами. По тракту закружились клубочки пыли, запестрели пятна сарафанов и рубах. Но на полпути к Саньшину, когда из-за голого холма показался бирюзовый куполок колокольни, ручьевские богомольцы замешкались. Навстречу им по тракту трусил отряд вооруженных верховых. Видно было, как за спинами всадников подпрыгивали винтовки. Телега, ехавшая впереди ручьевцев, останавливаясь, осторожно сползла с тракта на поле, потом решительно обернулась назад. Через две-три минуты все повозки катились обратно в Ручьи, тарахтя кузовами и поднимая столбы пыли. Мужики нахлестывали что было мочи своих кобылок. Только безответные и бесстрашные бабы реденькими расцвеченными кучками продолжали свой путь к бирюзовому куполку колокольни. Кто-то из перетрусивших мужиков – может быть, с первой наткнувшейся на отряд телеги – пустил с царских времен невспомянутое словцо:

– Каратели!

И оно завертелось в клубах пыли, обрастая беспокойством, смятением, страхом.

В Ручьях кому-то пришло в голову спросить: