Мало того, из его секретного доклада следовало, что Власов якобы заявил: «Изменником не был и признаваться в измене не буду. Сталина ненавижу. Считаю его тираном и скажу об этом на суде».

А когда через того же подсадного Берия предупредил Власова, что если тот не признает своей вины, то суда не будет, его попросту замучают пытками, командарм РОА ответил: «Я знаю. И мне страшно. Но еще страшнее оклеветать себя. А муки наши даром не пропадут, придет время и народ добрым словом нас помянет».

Из-за этого упрямства бывшего командарма РОА, собственно, и решено было суд над всеми «власовцами» сделать закрытым.

Не меньше удивляли Кобу и беседы следователей вне камеры, «по душам и не для протокола», которые фиксировались в тайных стенограммах и звукозаписях. Из них вождь тоже почерпнул немало фактов для раздумий.

Но все же основной интерес вызывали у него давние, приложенные к «тайным протоколам» всевозможные документы и публикации: листовки, тексты выступлений Власова перед населением оккупированных территорий и солдатами РОА в бытность его командармом Русской освободительной. «Открытое письмо» Власова «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом»; «Смоленская декларация», ставшая главным программным документом организации Русское освободительное движение; выступление Власова на Пражском конгрессе представителей народов России, где был создан Комитет освобождения народов России (КОНР)[69], а также принятый конгрессом «Манифест» и многое другое. В том числе и сверхсекретная справка, в которой указывалась численность бывших советских воинов, которые в годы войны служили Гитлеру в вермахте, военно-морском и военно-воздушных флотах рейха.

Вчитываясь в их строчки, Сталин время от времени возмущенно кряхтел, поднимался, чтобы, нервно попыхивая трубкой, пройтись по кабинету, а затем вновь возвращался за стол.

– Лаврэнтий уже появился? – спросил он, когда, вызванный звонком, в кабинете возник дежурный секретарь.

– Так точно, товарищ Сталин. Вот уже тридцать минут он ждет вашего приглашения.

– Что-то слишком быстро прибыл.

– Товарищ Берия с самого утра находился в Кремле. Несколько раз заглядывал ко мне, интересуясь, не вызывали ли вы председателя Военной коллегии Верховного Суда товарища Ульриха или кого-либо из прокуроров в связи с «делом власовцев».

– Зови!

Сталин не стал выяснять, почему дежурный секретарь сразу же не доложил о появлении «товарища Берии». Тот прекрасно знал, что докладывать о прибытии вызванного можно только, когда Сталин произносил: «Будэт здэсь – даложышь». Однако в случае с Берией этой фразы произнесено не было.

– Послушай, Лаврентий, – нацелил на водшедшего маршала мундштук своей трубки «отец народов», – зачем ты вложил в «дело» Власова отчет этого своего подсадного офицера и копии донесений генерала Власова в бытность его командующим 2-й ударной армией? Прямо говори, как есть.

На несколько мгновений Берия застыл у стола, направив на вождя свинцово-тусклые стекла своих очков. Ему было от чего насторожиться: точно так же холодно и таким же вопросом Коба встречал его после прочтения «Дела о покушении на тов. И. В. Сталина», которое Лаврентий передал ему по материалам допросов группы немецких диверсантов, из русских военнопленных, засланных в Москву, чтобы убить вождя[70].

«Слушай, Лаврентий, зачем ты принес мне это «дело»?» – спросил тогда Коба по-грузински. Берия ожидал любого вопроса, но только не этого. Ответ, вроде бы, не составлял особого труда, именно поэтому Лаврентий встревоженно задумался. По своему опыту общения с Кобой он знал: самые подлые – такие вот, незамысловатые вопросы Сталина, ответы на которые давно лежат на губах, словно на гробовых досках. И еще Берию насторожило, что Сталин спросил это по-грузински. А он уже не помнил, когда в последний раз слышал, чтобы Коба говорил с кем-либо из членов ЦК или правительства на языке своих предков.

Так вот сейчас вождь задал почти такой же вопрос, и тоже по-грузински.

– Чтобы показать, как этот трус и предатель собирался вести себя на суде, какими доводами убеждать членов Военной коллегии, товарищ Верховный Главнокомандующий.

– И после такого заявления, – перешел Коба на русский, постукивая при этом мундштуком по папке, – подчиняясь требованию следователя изложить суть своего выступления на будущем суде, Власов будет не только раскаиваться, но и называть офицеров своей армии «охвостьем», «подонками» и всем прочим?[71]

– Мои люди сумели убедить его: пришла пора раскаяться в предательстве и повиниться перед народом. – С тех пор как Берия возглавил наркомат, о служащих НКВД он всегда говорил: «Мои люди…». Хотя прекрасно знал: Сталину это выражение не нравилось.

– И все же… Власов что, действительно изъяснялся такими вот… словечками?

– Кое-какие мои люди ему подсказывали, кое в чем подправляли, – заговорщицки ухмыльнулся Берия, как человек, понимающий, что беседует с единомышленником.

Сталин ещё несколько раз порывался переспросить о другом – почему он вложил в «дэло» копии донесений генерала Власова. Но так ни словом о них больше не обмолвился. Он прекрасно понимал, что, собранные воедино, эти доклады командарма 2-й ударной являются прямым изобличением и командования Волховским фронтом, и начальника Генштаба. Они доказывают, что ударная армия не была сдана врагу, а погибла из-за бездействия высшего командного состава. И вряд ли Жуков или кто-либо из маршалов и генералов, причастных к этой гибели, догадывается, какой компромат собрал на них нарком НКВД.

Невысокий, изрытый оврагами холм отдаленно напоминал оставленный на поле боя шлем самурая. Поднимаясь на него по едва приметной тропинке, генерал-атаман всякий раз пребывал в странном предчувствии, что перед ним действительно откроется поле будущей битвы, фигурно расчерченное пехотными каре, загаченное артиллерийскими редутами и усеянное грозным частоколом кавалерийских копий.

И ничего, что всякий раз его ожидало разочарование, поскольку открывалось ему не поле боя, а часть узкого, неглубоко врезающегося в Ляодунский полуостров залива, за скальным створом которого грохотало неустанным прибоем Желтое море. Потомок степных кочевников, он уже начал привыкать к близости этой, глубоко чуждой ему стихии и, всматриваясь в воды пролива Бахай[72], умудрялся впадать в некую ностальгическую прострацию, в видениях которой вновь и вновь возрождались события так и не сотворенных им битв и сцены давно проигранных сражений.