Петер терпеливо ждет, когда немного утихнет боль в пояснице, потом вытаскивает папиросную бумагу. Закурив, он оглядывается по сторонам. Все на месте, будто он никогда и не уходил отсюда. Кровати, иконы на стене, цитра в углу.

Он смотрит на окно и вспоминает, как год назад в него постучал Андраш Телеки. Горло сжимает спазма, Петер кашляет надрывным кашлем, сотрясающим все его существо. Он отгоняет рукой клуб белого табачного дыма, но ему все еще кажется, что он видит в окне лохматые брови Телеки.

Петер отворачивается от окна и идет в кухню.

Вероника по-прежнему занята у плиты. На миг Петера охватывает чувство покоя и уюта. Но беспокойство все же не исчезает.

Надо бы помыться, снять грязный солдатский френч, зарыть его в огороде, надеть чистую крестьянскую рубашку. Но Петеру ничего не хочется делать.

По спине у него пробегают мурашки. Он подходит к окну и смотрит во двор.

— С ноября я не получал от тебя ни одного письма, Вероника, — говорит он тихо.

Вероника оборачивается, словно преступница, застигнутая на месте преступления, но в голосе у нее звучит кротость и смирение:

— Я тебе писала... Все время писала. Один раз я перепутала номер полевой почты...

Она отворачивается и смотрит на огонь... Веронике хочется собраться с мыслями.

— И потом, у вас действительно сменился номер полевой почты...

Петер задумчиво глядит во двор.

— Но я слишком долго не получал писем.

— И к рождеству не получил?

— Нет, — грустно покачал головой Петер.

Он открывает окно, видит свое отражение в стекле: худое, заросшее щетиной, лицо старого человека.

Петер отворачивается.

— Вероника...

— Что?

— Мне бы побриться...

— Все там, у рукомойника, только побыстрее, яичница сейчас будет готова. А я пока сбегаю за вином.

Петер медленно, тяжело отходит от окна.

— А ремень для правки бритвы где?

— Там же, у рукомойника, на гвозде.

Петер снимает френч, грязную нательную рубаху, в нос бьет запах грязного солдатского белья. Он бросает одежду в угол, снимает с гвоздя полотняное полотенце, повязывает его вокруг пояса, засовывая концы за пояс. Все как когда-то. Петер снимает с гвоздя ремень, вынимает из картонного футляра бритву, берет мыло и протятивает руку к кисточке для бритья.

На плетеной полочке у рукомойника стоят две кисточки: одна коротенькая с густой щетиной, потрескавшейся ручкой, и другая — тоненькая, мягкая, почти совсем новая.

Петер чувствует, будто его слегка ударили, но не понимает куда: не то в висок, не то в сердце...

Он удивленно смотрит на Веронику, которая стоит к нему спиной.

Затем медленно протягивает руку и берет кисточку для бритья. Медленно, дрожащими пальцами, вертит ее, беззвучно шевеля губами, читает немецкую надпись фабрики.

Петера пробирает озноб. Он вздрагивает всем телом. Да правда ли, что он дома?

Он не спускает взгляда с жены, но она не оборачивается. Теперь у него есть доказательство неверности Вероники, вот оно, в его руках. Вероника не успеет ни защититься, ни позвать соседей, если он на нее сейчас бросится.

Петер вытирает лоб, с него градом льет пот.

Он стоит у рукомойника с таким чувством, что у него украли самое дорогое. В руке у него кисточка фашистского унтера. Дыхание с хрипом вырывается из груди. Он стоит неподвижно и не знает, что делать.

Перед ним на мгновение всплывает лицо Корчога, тоскующего по товарищам с тракторного завода, по родным местам, он видит лицо овдовевшего приказчика, слезы на глазах у Телеки, слышит отдаленный голос жены, преследовавший его так долго, потом все пропадает и остается только единственный предмет — кисточка для бритья с немецкой надписью на ручке.

Он плачет. Всего несколько прозрачных капель скатывается по щекам, но это неизмеримо много для мужчины.

С каменным лицом, тихо и хрипло Петер зовет:

— Вероника!

— Что?

Им овладевает дрожь, он ждет, хочет увидеть лицо жены, когда она обернется к нему, морщинки под глазами, рот, глаза, всю ее.

Петер сгорбился и дышит так тяжело и часто, что сквозь кожу выпирают ребра.

— Взгляни-ка сюда!

Вероника оборачивается, в глазах ее жалость. Вдруг замечает кисточку в руках мужа. Она инстинктивно подносит руку к лицу, словно пытаясь заслониться от возможного удара.

— Это чье?

Вероника молчит, глядя на мужа широко открытыми глазами.

Морщины на лице Петера становятся глубже, теперь видно, как он постарел.

— Ганса? — спрашивает он деревянным голосом.

Вероника теребит воротничок платья. Всю ее трясет как в лихорадке.

— Послушай... — умоляюще начинает она.

Муж молчит, уставившись в землю. Опустив голову на грудь, он со страшной силой сжимает в кулаке кисточку.

— Вон отсюда!

Вероника старается поймать взгляд мужа, но холодный, безжалостный блеск его глаз говорит ей, что теперь ему ничего не объяснишь: он просто не в состоянии ничего понять.

Теперь уже поздно рассказывать о том, что и как было. Да разве это можно рассказать?

Все началось в октябре. Вероника стояла у колодца вместе с другими женщинами. Стояли, разговаривали. По неровной сельской улице в сторону рощи шла колонна немецких военных грузовиков.

В тот день Вероника впервые увидела унтера.

Он подошел к колодцу и попросил у нее воды.

После этого унтер ежедневно приходил к колодцу, выбирая время, когда Вероника шла за водой. Немец ничего не говорил ей, но, прислонившись к дереву, не спускал с нее своих глаз.

Вероника никак не могла от него избавиться.

Он шел рядом с ней по улице, брал из рук тяжелые ведра с водой, хотя она не просила помогать ей. Он стал неразлучен с ней словно тень. И только молча смотрел на нее. Она поняла, что ей от него не избавиться.

На третий вечер он принес курицу, попросил ее сварить. Вероника, трясясь как в лихорадке, варила курицу, поливала ее собственными слезами. Целый вечер она не решалась поднять глаза на унтера и двигалась так неловко, что даже разбила две тарелки.

Второго декабря выпал первый снег. На другой день гитлеровцы пришли в село на постой. Унтера поместили у Вероники. Она не хотела пускать его, но ее заставили.

Он был вежливый, с большими голубыми глазами. В первый же вечер он полез к ней. Вероника отбивалась как могла, но унтер овладел ею.

Каждый вечер Ганс приносил Веронике хлеб, мясо, консервы.

Вероника в утешение себе начала думать, что Петер тоже, наверное, нашел себе какую-нибудь солдатку и носит ей хлеб и консервы.

Все это было и кончилось. Стоит ли