— Из нашей семьи, слава богу, никого там нет: все дома — и сыновья, и внуки...

Петер отворачивается, хотя больше всего ему хочется наброситься на старика, выгнать его из кухни, из дома, пожалуй, даже из села.

Чего ему здесь нужно? Неужели он не понимает, что Петер ненавидит его, ненавидит его длинные лохматые усы, его смуглое лицо, что ему хочется выбросить старика вон из своего дома. Ему просто нужно побыть одному.

Петер внимательно смотрит на молчаливо курящего старика.

Старик робко бормочет тихим, извиняющимся голосом:

— Я не хотел тебя беспокоить...

И снова тягостное молчание.

— Воды у нас, сынок, нет... — хрипло тянет старик. Чувствуется, что ему что-то мешает говорить. Он знает, что Петер не слушает его, но продолжает упрямо: — В двух верхних колодцах нет ни капли воды, а нижний колодец был все это время только для немцев. Дождевую воду собирали, хорошо еще, что дождь был. А знаешь, какая она невкусная, эта дождевая вода?.. Теперь здесь все как в прошлом или в позапрошлом году: скот пьет сколько влезет, а людям воды не хватает... Надо бы в самом низу долины еще один колодец бурить, но кто нам даст денег?..

Старик замолкает, выбивает трубку и продувает мундштук:

— Я вот думал, приду, поговорим с тобой по душам, — продолжает он и обиженно пожимает плечами, — но у тебя, видать, нет настроения.

Он тяжело встает, трет поясницу и медленно ковыляет к двери. Положив руку на дверную ручку, вдруг поворачивается и спрашивает:

— Выгнал жену-то?

Петер вздрагивает, смотрит прямо в глаза старику.

— Выгнал, — тихо отвечает он.

Шойом переступает с ноги на ногу. Ему хочется снова сесть на лавку, набить трубку и по-мужски утешить соседа.

— Из-за немца?

Петер чувствует, как в груди у него спирает дыхание. Значит, это известно и старику.

Петер встает, отбрасывает в сторону стул и пристальным взглядом впивается в старика. Убить бы его за такое издевательство.

Старик весь сжимается под суровым взглядом Петера.

— Да... А вам какое дело?

— Никакого... Правда, никакого...

— Вот и хорошо.

Старик в замешательстве теребит свою черную шляпу. Ждет.

— Вероника к нам прибежала, — объявляет Шойом и внимательно следит за каждым движением Петера.

— К вам? — вздрагивает Петер.

Шойом молча кивает. А Петер не знает, что теперь ему делать. Поблагодарить Шойома, что ли? Или ударить? Или тоже выгнать отсюда? Его, наверно, подослала Вероника, чтобы он уговорил его, Петера... Или побежать к Шойому в дом и задушить там Веронику? Зачем старик сказал ему, что Вероника сейчас у них?

Петер кивает, им овладевает чувство неловкости: он даже не знает, что ему сейчас сказать старику.

— Значит, она у вас?.. — мямлит он.

— Да. У нас... И я тебе вот что скажу: такое с каждым может случиться... Война. С одним это тут случается, с другим там...

Петер стряхивает с себя оцепенение, словно его больно ударили по лицу. Он делает шаг вперед и кричит в лицо старику:

— Там?! Ни с кем там такого не было!

Старик, помолчав, тихонько вздыхает.

— Война эта все наделала, сынок. Проклятая война...

Петер выпрямляется, но у него уже нет сил ударить старика, кулак безжизненно падает на стол.

— Кому только нужна эта война? — спрашивает Петер.

Шойом смотрит на него участливо и кротко:

— Ты это у наших правителей спрашивай, сынок, а не у меня.

Шойом выпускает из рук щеколду. Старческим взглядом внимательно следит за каждым движением Петера. Старик делает несколько неуверенных шагов от двери к столу.

— А то, что было... забудь. И не убивайся... Это все равно что град примнет виноградник, а потом из тех же корней взойдут новые побеги.

Петер поднимает упавший стул и тяжело опускается на него. Почему у него нет силы как следует встряхнуть старика? Схватить бы его за горло и держать так до тех пор, пока тот не расскажет подробно все, что знает об этой истории. Какой он был, этот унтер? Толстый и ленивый или стройный и ловкий? Брюнет или блондин? Кто из односельчан видел унтера с Вероникой? И как это все было?

А может быть, и лучше, что нет у Петера сил.

Он ни о чем не спрашивает старика. Зачем лишнее унижение? Он долго и надрывно кашляет.

— Дурак тот, кто любит... Все равно что петлю себе на шею надевает... — задыхаясь, говорит Петер.

Старик бормочет что-то непонятное, смотрит на часы. Половина пятого. Он не знает, что ему делать: уйти или остаться? Он подходит к столу, собирает хлебные корки, потом спрашивает:

— Ты уже обедал?

Петер смотрит на него отсутствующим взглядом.

— Любить надо только землю. Понимаете? Она никогда не изменит. А если в какой год и уродит мало, то это не ее вина. Значит, дождя не было. Земля всегда верна человеку. Когда я сижу на меже, мне кажется, что я слышу, как она дышит.

— Землю тоже можно украсть, отнять, — возражает старик.

Петер хватает старика за руку, хлебные корки летят на стол. Потом бросается к рукомойнику, хватает немецкую кисточку с длинной ручкой, сует ее под нос старику.

— Вот видите? Вы у себя никогда не находили такое рядом со своей бритвой? Смотрите!.. Да знаете ли вы, что испытывает человек, когда у него от боли разрывается сердце? — Замолчав, Петер роняет голову на грудь, потом добавляет тихо: — Молчите?..

Старик отворачивается.

— Уж очень ее этот немец обхаживал.

Петер швыряет на стол кисточку для бритья, поворачивается к старику спиной, опирается на буфет.

— Поверь мне, он не оставлял ее, бедняжку, в покое... У колодца все ее поджидал. Даже ведро воды ей донести до дому не давал. Летом немцы стояли лагерем у опушки леса, пока не наступили декабрьские холода. А на зиму их разместили по домам. У Вероники поместили унтера. Уж к кому она только не бегала: и в управу, и к командиру ихнему, говорила, что у нее на фронте муж, что не станет она под одной крышей с унтером жить. Заставили. Я сам слышал, как они ей внушали, что немцы наши друзья, что мы им многим обязаны...

Петер почувствовал, как кровь прилила к лицу.

— Так он здесь жил?

— Я же сказал тебе...

Петер ощущает удар в сердце и теряет сознание, чувствует лишь медленное тяжелое биение своего сердца. Тихая,