Школа, как баржа с арестантами, все дальше и дальше отходила от берегов свободы и экспериментов послереволюционных лет.

Были упразднены должности освобожденных классных руководителей, в первом и втором классах снова, как при «старом режиме», введено чистописание (бывшая каллиграфия), появились «прописи» – тетради, в которых типографским способом были запечатлены идеально написанные значки и буквы, а проведенные в них жирные и волосяные линии стали предметом изучения и подражания. Обязательным орудием труда первоклассника стало перо № 86. Перо «лягушка» поощрялось меньше, а перо «солдатик» кое-где было запрещено вовсе за неспособность проводить волосяные линии. В школах вообще повысились требования к грамотности и к соблюдению порядка в русском языке. Критиковалось, например, слово «проработать». Почему не «изучить»? Критиковались всевозможные сокращения, такие, как «Цедэход» – Центральный дом художественного воспитания детей, «ДТС» – детская техническая станция, «ЮАС» – юный авиастроитель, «Госцентюз» – Государственный центральный театр юного зрителя, «Охматмлад» – охрана материнства и младенчества. Волей-неволей эта критика совпала с мнением упомянутого специалиста по русскому языку Селищева, который еще в 1934 году увязывал сокращения в русском языке с речью революционеров. Он писал по этому поводу следующее: «… обстоятельство, благоприятствовавшее возникновению таких образований (сокращений. – Г. А.), находилось в связи с тем, что многие революционные деятели Польши и Юго-Западного края происходили из еврейской среды, а в еврейской среде издавна употребляются названия, образованные начальными буквами слов».

Цензура государственная дала толчок развитию самоцензуры.

В одной из школ директор, испугавшись, издал такой приказ: «Обязать всех преподавателей, классных руководителей и пионервожатых представлять мне на проверку все выпускаемые фотомонтажи, бюллетени, стенгазеты и другое оформление, и только после моей проверки могут быть выставлены эти оформления».

В другой школе в феврале 1941 года открылся радиоузел. Так директор запретил заходить в него без своего письменного разрешения или разрешения завуча. Они, то есть завуч и директор, лично проверяли все тексты, которые читались в микрофон, только с их разрешения включался радиоузел.

Директора можно понять: мало ли что могли ляпнуть ученики на всю школу, а отвечать пришлось бы ему.

На его глазах к тому времени прошла не одна кампания по борьбе с вредителями и уклонистами, и он знал, чем может обернуться его халатность в этом вопросе. В его памяти, наверное, еще были живы воспоминания о разгроме педологии. Произошел этот разгром в 1936 году. Сторонники «лженауки» появились у нас еще в двадцатые годы. В 1931-м их стараниями в Москве была создана Центральная педологическая лаборатория. Появились педологи и в школах. В середине тридцатых их уже насчитывалось четыреста голов, мужских и женских. Педологи осуждали укачивание младенцев и называли игрушки «игрушечным материалом».

Откуда они взялись? Разумеется, с Запада. В основе их метода лежало комплексное изучение ученика, его физиологии и психологии. Разделив детей по внешнему облику на туберкулезный и нетуберкулезный типы, они по системе, разработанной во Франции чуть ли не сто лет назад, взвешивали и измеряли учеников, задавали им вопросы, а затем классифицировали. Согласно их классификации дети делились на «трудновоспитуемых», «умственно отсталых», «олигофренов», «имбецилов», «дебилов», «социально запущенных», «педагогически запущенных» и пр. В результате проделанной ими работы оказалось, что большинство наших детей дебилы, место которым в школах для умственно отсталых. По мнению педологов, полноценные дети составляли в Москве только 25–30 процентов от общего количества. Учителя в душе с этим соглашались, но в то же время их возмущало, что педологи задавали детям такие вопросы, на которые они сами не всегда могли ответить. Спрашивали, например: «Почему солнышко не падает на Землю?» или «Где находится твоя мысль?» Одна девочка на этот вопрос ответила: «В животе. Когда там сосет, думаю, хорошо бы чего-нибудь скушать».

Наверное, у французских детей к таким вопросам было другое отношение. Возможно, родители их, зная ответы, делились с ними своими познаниями еще до их поступления в школу. У нас же на эти вопросы не могли ответить не только дети, но и родители. У них был несколько другой уровень интересов и образования, да и сама жизнь была другая. Круг их интересов, к сожалению, во многом ограничивался поиском хлеба насущного. Так что умственная отсталость у наших детей носила скорее социальный, чем физиологический характер.

Но от этого, как говорится, не легче. Чтобы лучше представить себе некоторые московские школы и их учеников тех лет, побываем в одной из них вместе с Е. В. Мартьяновой (о ней самой немного позже). Когда Екатерина Васильевна пришла в школу, была перемена… «Дети кувыркались, кричали, свистели, стоял невообразимый гул, словно школа была наполнена голубями…» Навыки личной гигиены, как заметила гостья, детям, по всей вероятности, оставались неизвестны. У них были грязная одежда, грязные лица, а входя в учительскую, они как-то странно становились боком, словно хотели вот-вот из нее выскочить… Когда учительница Гончарова спросила одного школьника, в чем дело, за что он ударил девочку, он ответил: «Она меня за ноги схватила». Оказывается, у учеников этой школы была привычка спускаться и подниматься в класс по водосточной трубе. Урок истории в пятом классе в тот день заменили русским. Ребята кричали, чтобы их распустили, стали заявлять, что русский язык не нужен, давайте историю… «Я села около одного мальчика, – рассказывала Екатерина Васильевна, – который пел что-то относительно того, что время весело провели и граммофон завели. Потом он достал перчатки и все время предлагал мне купить их за три рубля. Я предложила ему быть более внимательным и слушать преподавателя. Тогда он взял и вымазал мелом перчатку, лицо и, подняв руку, стал кричать: „Спроси меня!“ Когда учительница его спросила, он встал, принял позу и заявил: „Ну что ты меня спрашиваешь, я с тобой пошутил“. Тут, конечно, послышалось хихиканье. Какой-то школьник издавал дикие гортанные звуки. Школьник Иванов держал себя особенно вызывающе, и когда учительница сделала ему замечание, крикнул: „Ну что ты пристаешь!“ Когда раздался звонок, в классе началось нечто невообразимое. Один мальчик сел на парту и стал издавать какие-то безобразные возгласы. Потом я заметила, как ребята передают друг другу какое-то письмо с неприличным, видимо, текстом, потому что они это делали украдкой». Кстати, в феврале 1943 года издаваемая на оккупированной территории газета «Новый путь» о моральном облике советской молодежи писала: «По секретно проведенному анкетному опросу студентов обоего пола одного из крупнейших институтов Москвы оказалось, что около 80 процентов их начали половую жизнь с 14–15 лет (мужчины главным образом с проститутками)». Есть основания полагать, что ученики школы в Третьем Михайловском переулке, в которой побывала Мартьянова, с этим делом тоже не затягивали.

Ну и к кому, спрашивается, как не к дебилам, имбецилам и прочим умственно отсталым, могли отнести педологи многих учеников этой, да и не только этой московской школы? А к какому типу можно было отнести ученика школы № 14 Бауманского района, который в ответ на вызов к доске заявил учительнице: «Пошла ты к черту!» А как назвать учеников, которые на уроке стреляют в учителя из рогаток, когда тот просит их вести себя тише?