Люди, сидевшие вокруг костра, легко могли представить себе бастионы Селимбрии, Византия и Халкедона — каждый из них взять не проще, чем Сиракузы. Какие испытания мы должны пройти, чтобы завладеть ими? Фрасибул бросал недовольные взгляды на тлеющие угли.

— Ты хочешь сказать, что ты не возвращаешься домой, Алкивиад. Но я-то вполне могу вернуться.

Он поднялся, пошатываясь, — ноги моряка, не привыкшие носить его по суше, плохо повиновались.

— Сядь, Кирпич.

— Не сяду. И не приказывай мне.

Он был пьян, но говорил отчётливо и отдавал себе отчёт в своих словах.

— Ты можешь не возвращаться домой, дружище, до тех пор, пока не покроешь себя такой славой, что никто не посмеет даже срать на расстоянии двухсот метров от тебя. Но я могу уйти. Мы все можем. Все, кому опротивела эта война, кто больше не хочет сражаться.

— Нельзя уходить никому. И тебе — в первую очередь, Кирпич.

Люди смотрели на них, не зная, чью сторону принять. Алкивиад видел это.

— Друзья мои, если ваши глаза не могут разглядеть веления Необходимости, прошу вас довериться моим. Разве я не вёл вас только к победе? Спартанцы размахивают перед вашим носом мирным договором, а вы хватаете его, как голодные лисы зимой. Мир для них означает передышку, чтобы подготовиться к новой войне. А мы? С каких это пор победитель покидает поле боя, имея меньше, чем вначале? Как можно уйти, если мы в силах взять ещё больше? Посмотрите вокруг, друзья! Боги привели нас в эту долину, где греки покорили троянцев, чтобы направить нас своей волей туда, где нам предназначено сыграть роль судьбы!

Неужели мы умрём в тёплых постелях, восхваляя мир, этот призрак, которым обманывают нас наши враги, которые не в состоянии победить нас на море? Я презираю мир, если он означает наше поражение, и я призываю в свидетели кровь, пролитую этими героями.

Он встал, обращаясь к Фрасибулу.

— Ты обвиняешь меня, друг мой, в том, что я жажду славы ценою преданности нашему народу. Но здесь нет противоречия. Слава — это судьба Афин. Афины были рождены для славы, а мы — сыновья их. Не обесценивайте себя, братья, считая себя хуже этих героев, чьи тени слушают нас сейчас. Они, как и мы, были людьми — не больше. Мы одержали такие же победы, если не большие, и будем побеждать и впредь.

— Те, с кем ты призываешь нас состязаться, мертвы, Алкивиад, — промолвил молодой Перикл.

— Никогда!

— Мы ведь расположились лагерем возле их могил.

— Нет, они никогда не умрут! Они живее нас, они не на полях Элизия, куда, как говорит Гомер, «не могут последовать ни боль, ни горе», но здесь, в этой ночи и в нас самих. Мы не можем вздохнуть без их дозволения или закрыть глаза и не увидеть перед собою их наследие. Они — это мы, они больше, чем кости и кровь. Они делают нас теми, кем мы являемся. Да, я встал бы в их ряды и взял бы вас с собой. Не в смерти и загробной жизни, но во плоти и с триумфом. Ты требуешь, Кирпич, чтобы я посмотрел на сидящих вокруг костра. Я смотрю. Но я не вижу смиренных и кротких. Я вижу храбрых и живых, людей, которым можно доверить войска, людей, которые с этими войсками будут непобедимы. Я вижу почти сроднившихся собратьев, которые скажут — когда придёт смерть, как приходит она ко всем, — что они выпили свою чашу до дна, не оставив ни капли. Сегодня мы сплочены, как братья. Что может быть лучше? Оказаться в таком месте среди храбрых, великолепных друзей! Найдутся ли более великие, чем те, кто жил давным-давно? Стоять среди них — большая честь! Но нельзя влиться в их ряды ценой лишь смертельного ранения железом. Пошлина при входе — вечная слава, завоёванная ради того, что любишь, ценою риска всем, что любишь. Я заплачу такую пошлину с радостью. Давайте разделим трапезу, братья, с теми, кто принёс пламя войны на Восток и объявил его своим.

Фрасибул стоял, глядя на уголья, которые разворотил его товарищ так, что они вспыхнули.

— Ты поражаешь меня, Алкивиад.

Я находился в Афинах, — продолжал дед, — когда Алкивиад захватил Халкедон, Селимбрию и Византии. Он говорил, что должен сделать это, — и сделал.

Халкедон он окружил стеной от моря до моря, а когда Фарнабаз напал на него со своими войсками и кавалерией и одновременно с тем Гиппократ, командир спартанского гарнизона, обрушился на него из города, Алкивиад разделил свои силы и разгромил обоих. Гиппократ был убит. В Селимбрии Алкивиад сам поднялся на стены вместе с ударной группой. Тайные сторонники афинян внутри города сговорились сдать город. Но когда одному из них не хватило мужества, другие подали сигнал преждевременно. И Алкивиад оказался отрезанным от остальных войск. С ним была лишь горсть людей. Защитники Селимбрии обрушились на него. Он приказал трубить в трубы, а потом, в полной тишине, велел населению сдать оружие в обмен на милосердие. Это было сказано достаточно повелительно, чтобы, заставить врага поверить в уже свершившееся падение города. Фракийцы требовали разграбить город до основания. И население согласилось сдаться, если Алкивиад отзовёт своих псов. И он сдержал слово. Ни с кем не обошлись плохо, только потребовали, чтобы Селимбрия снова стала союзником Афин и от имени Афин открыла проливы.

Византии он окружил осадными сооружениями и заблокировал его с моря. Затем дал знать, что его отзывают неотложные дела, и, явно напоказ, посадил всех осаждающих на корабли и отплыл. В ту же ночь он возвратился под покровом темноты, чтобы обрушиться на охрану, которая ничего не подозревала.

Теперь Алкивиад выполнил всё, что обещал. Он обезопасил Геллеспонт и разбил все силы, что были направлены против него. Он покрыл себя такой славой, что мог наконец вернуться домой.

Я уже говорил, что в то время я находился в Афинах. Дважды костоправы кроили мои ноги, и каждый раз происходило нагноение неиссечённой ткани. Моя жена едва не умерла от страха за меня. Мне-то было легче. Я был герой. Те, кто обеспечил Алкивиаду изгнание, и те, кто своим молчаливым согласием содействовали этому, теперь искали союза со мной и другими офицерами, имеющими отношение к его победам, а также с теми, кого Алкивиад, Фрасибул и Ферамен продолжали в качестве поощрения посылать домой на отдых. Вскоре и эти трое тоже отправятся домой. Афины ждали их, как невеста любимого.

Оказалось, что и мой подзащитный тоже ненадолго показался в Афинах. Об этом эпизоде следует рассказать, поскольку его последствия оказали влияние если не на самый ход войны, то, во всяком случае, на направление, в каком она могла бы пойти, если бы события развивались по-другому.

Полемид возобновил свой рассказ двадцать восьмого гекатомб зона, в день Афины. В этот день его сын — названный Николаем в честь его отца — появился на пороге моего дома, умоляя взять его с собой в тюрьму. Но здесь следует остановиться. Возвратимся к Геллеспонту и рассказу Полемида.