все признал! Ну и хрен с ними. Мне тут смертельно скучно. Может, напишешь как следует? Целую.

Я не мог не усмехнуться, воображая, с какой болью пацифисты проглатывают не-ненасильственное отмщение Пола, одновременно восхваляя его героизм. Узнаю свою женушку, сказал я себе и написал Полу длинное письмо, в котором от души и с юмором прошелся по хостелу, местной общине квакеров и их делам. Письмо было неискренним, ведь квакеры мне по-настоящему нравились, и я ими восхищался: начал причислять себя к их числу, приняв даже анахроничные словечки. Впрочем, Пол не ответил.

Вскоре мне прислал короткое письмо Ронни. Он расписывал ужасы тренировочного лагеря на Лонг-Айленде посреди карликовых сосен и пригоняемого ветром с моря ледяного тумана:

Одна польза – снотворное мне больше не пригодится. Отныне я могу спать где угодно: хоть бы рядом пели и храпели, сиял свет или орало радио. Так или иначе, слава богу, я скоро выберусь из этого ада.

Бедняга Ронни! Он написал мне это за две недели до нападения на Перл-Харбор.

Следующей весной призывной возраст подняли до пятидесяти лет, и я, как положено, явился на Пенсильванский призывной пункт, где заявил об отказе от военной службы по убеждениям, и меня записали в пацифисты. Тут, на земле квакеров, где к пацифистам привыкли, трудностей я не встретил. Однако попросил о направлении в Калифорнию, потому что хотел в один с Полом лагерь. Я написал ему об этом, но ответа не получил.

Тем временем в стране стал ощущаться дефицит рабочей силы, а наши беженцы подтянули свой английский и стали получать работу. Вскоре хостел опустел, и мы закрылись. В начале осени 1942-го я вернулся в Калифорнию.

К тому времени война поменяла облик Лос-Анджелеса. Голливудский бульвар кишел военными, они забредали в недавно открытые заведения с электрическим бильярдом и в шумные бары. Город походил на парк аттракционов, только ужасающе грустный. В последующие месяцы отели просто ломились от нахлынувших призывников: некоторые спали даже в вестибюлях, на стульях и на полу. Другие дремали в залах кинотеатров и автовокзалах. Если хотелось закатить вечеринку, достаточно было прокричать об этом кучке солдат на углу. Пили все, что ни нальют, пока не пустели бутылки. Думаю, многие и не понимали, где находятся, так отупели от тоски по дому.

Я отправился в лесоводческий лагерь сразу, как смог. Позвонил Полу, желая договориться о встрече, но ответил он недовольно, будто его оторвали от некоего важного занятия. Даже отверг предложенный мной день, объяснив, что ему будет неудобно. Затем добавил:

– Давай лучше я приеду к тебе в город.

– Я бы хотел взглянуть на лагерь.

– Зачем? Было бы на что смотреть.

– Пол, я же писал тебе, помнишь? Мне все равно скоро туда ехать. Со дня на день жду повестку. Вот и хочу взглянуть на то, что меня ждет.

– О, ну тогда ладно. – Он еле слышно вздохнул со смирением.

Дорога в горы была очень тяжелой. Солнце жарко пекло, а кусты и деревья были сухими, как хворост, готовый вспыхнуть. Лагерь оказался отталкивающим местом: сплошь вытянутые однообразные бараки на бетонных сваях.

Пол на кухне наблюдал за работой полудюжины помощников. Стройный, загорелый и здоровый, при виде меня он сделался угрюмым.

– Ты рано. Обед будет только через полчаса.

И, словно желая показать, как сильно занят, велел одному из парнишек провести меня по лагерю. Смотреть и правда было не на что. Койки в бараках были завалены ветошью; а из-за того, что здесь оказалось еще грязнее, чем в тренировочном лагере, выглядело это учреждение весьма мрачно. Жить предстояло бок о бок с соседями, не имея возможности отгородиться от них, и при мысли об этом настроение у меня здорово упало. Парнишка показал мне автоцистерны, на которых они выезжали на пожар, если поблизости от него проходила дорога, и объяснил, как копают ямы на пути огня или разжигают встречное пламя, если дороги поблизости нет. Затем он принялся рассказывать о сезоне дождей, который ожидался в скором времени, и как лесовщики будут считывать показатели дождемеров и измерять поверхностные стоки… Парнишка был серьезный; подкованный в механике девятнадцатилетний член церкви адвентистов седьмого дня, он обращался ко мне «сэр». В лагерь пока еще не прибыл ни один призывник моего возраста, да и я годился ему в отцы.

За обедом в столовой Пол вел себя куда любезнее, пусть и не со мной лично. Парни им восхищались, слушались его – кроме разве что небольшой группы тех, что постарше и консервативнее. Эти поглядывали на Пола с настороженностью. Большинство же были милыми простыми мальчишками, прямиком с ферм или из церквей, и они в жизни не видели никого вроде Пола. А еще там был упитанный негр-очкарик по имени Уилсон, к которому Пол относился с особенным садистским покровительством и часто называл «черномазым». В ответ на это Уилсон, смеясь, называл Пола «снежком».

Пол держал собаку по кличке Мохнатка. Она была единственным личным питомцем во всем лагере: сучка, дворняга из помета дикого чау с холмов и эрдельтерьера, принадлежавшего одному из лесовщиков, которого недавно перевели в лагерь в Лас-Мадрес. Пол в Мохнатке души не чаял.

– Я заказал ей платиновый ошейник, – сообщил он со знакомой ноткой агрессивности.

Когда же мы наконец остались наедине и я уже готовился уезжать, Пол сказал:

– Ты псих, если собрался сюда. В Лас-Мадрес хозяйство куда лучше, кормят приличнее, да и опасность пожаров намного ниже. Главный инспектор местной Лесохозяйственной службы просто скотина. Господи, так и придушил бы его! Постоянно напоминает: «Увижу, что кто-то из вас зассыт, вышвырну из лагеря. Не хотите бороться с пожарами – боритесь с нацистами». Вообще, власти у него никакой, разве что когда мы на проекте; но Клем Гриффит все спускает ему с рук. Бесхребетный жополиз… И все-таки, – добавил Пол с явным наслаждением, – это твои тревоги, милый, не мои. Сам я на пожары больше не выезжаю. Нашли какие-то проблемы с сердцем. Поэтому и хозяйничаю на кухне. Могу уволиться со службы по здоровью. В любой момент.

– Что же торчишь тут? Нравится?

– Еще как. – Тон Пола как бы говорил: «Зато тебе не понравится, не выдержишь».

Когда я уже садился в машину, к нам подошел Клем Гриффит, директор лагеря. Он услышал, что я приехал и что скоро мне положено прибыть сюда на службу, и захотел высказать, как они с Мэй рады и прочая, прочая. Пол слушал его с кислым видом, а когда Клем ушел, ввернул на прощание, чтобы еще больше меня расстроить:

– Это место просто кишит гремучниками. Мы их пачками убиваем. Вся это чушь о ненасилии – пропаганда для внешнего мира. Тут мы давим все, с чем сталкиваемся, и квакеры – впереди всех. Видел бы ты, как они