– А что теперь делается? – небрежно спрашивает Ли.

– А? Ну, лиса – я думаю, это все-таки лиса, судя по тому, как они двигаются, – она прорывается то вперед, то назад, чтобы они не зажали ее между рекой и горловиной низины. Если ее запрут там, ей придется либо лезть на дерево, либо плыть – приличных нор там нет, и одному Господу известно, как она не любит лезть в воду. Если бы это был енот, он давно бы рванул через низину, но лисы очень не любят мочить хвост. А там Молли… гм… она обогнула низину и уходит в горы. Гм. Это не очень-то хорошо. Послушай…

Все ее внимание тоже сосредоточено на звуках, и слышит она гораздо больше, чем старик. Она слышит хлюпанье низины, сирену на буйках и колокол на маяке, она слышит, как умирают последние цветы на ветру – падает роса с дипентры, шипит ужовник. Вдали лихорадочные всполохи зарниц словно снимают со вспышкой пик Марии. Она прислушивается, но грома не слышно. Из темных елей вдруг вырывается странный порыв ветра, колеблет пламя и сдувает ее волосы с руки Ли. Он даже умудряется задуть ей в полуоткрытый рот, и она задумчиво пробует его на вкус. Ее мокрые сапоги начинают дымиться, и она отодвигает ноги подальше от костра и обхватывает колени руками. Холодные пальцы на ее шее шевелятся, согреваясь.

– А… а что будет, если она, если лиса поплывет? – спрашивает Ли отца.

– Если она будет переплывать устье низины, все будет о'кей, но обычно они этого не делают. Чаще всего они бросаются в реку; а от этого ни собакам, ни лисе добра не будет.

– Неужели они не могут ее переплыть? – спрашивает Вив.

– Конечно, могут, милая. Не такая уж она широкая. Но когда они попадают в воду… там темно… и вместо того чтобы переплывать реку, они начинают плыть по течению, плывут, плывут и никак не могут добраться до другого берега. Слышите… она пытается прорваться, срезает назад, к северу. Это значит, что они выгнали ее из низины и гонят к реке. Возьмут, если не бросится в реку.

Лай своры достиг высшей точки и совершенно не соотносился с размером зверька, на которого они охотились, особенно если сравнить с неустанным гоном, который вела одинокая сука за куда более крупным зверем.

– И куда же потом? – спрашивает Ли.

– В океан, – отвечает Генри, – в море. Эх! Слышите, как эти шалопаи обходят бедную лисичку? Говноеды!

Она понимает, что нужно отодвинуться от этой руки – заняться кофе или еще чем-нибудь, – и не двигается. Генри прислушивается к гону и недовольно хмурится – нет, ему не нравится, как работают собаки. Слишком много шуму из-за какой-то лисы. Наклонившись вперед, он сплевывает на угли свою жвачку, словно она внезапно стала горькой, и смотрит, как та шипит и раздувается.

– Случается, – говорит он, не отводя взгляда от углей, – лососевые трейлеры подбирают животных далеко в море, за много миль от берега, – оленей, медведей, рысей и тьму лисиц, – плывут себе просто и плывут. – Он берет палку и задумчиво ворошит угли, словно позабыв об охоте. – Когда-то, лет тридцать назад – да уж, не меньше тридцати, – я подрабатывал на судне, ловившем крабов. Вставал в три и шел помогать старому шведу вытаскивать сетки. – Он протянул руку к огню. – Вот шрамы у меня на мизинце. Это укусы крабов, когда эти сукины дети доставали меня. Только не рассказывайте мне, что крабы не щиплются… Как бы там ни было, нам всегда попадались плывущие звери. В основном лисы, но иногда и олени. Обычно швед говорил: «Оставь их, оставь, нет времени валять дурака, говорят тебе, нет времени». Но однажды нам попался огромный самец, настоящий красавец, рога в восемь-девять ветвей. Швед и говорит: «Достань этого парня». Заарканили мы его и затащили на борт. Он уже был совсем без сил и просто лежал. Дышит тяжело, глаза закатились, как это бывает у оленей, если их напугать до смерти. Но не знаю – это был какой-то не такой испуг. То есть не то, что он перепугался, что чуть не утонул или что его затащили в лодку к людям. Нет, это был какой-то чистый, незамутненный страх.

Он ворошит костер, посылая вверх целый сноп искр. Вив и Ли смотрят на него в ожидании продолжения, чувствуя те же искры в своей груди.

– В общем, он выглядел таким изможденным, что мы даже не стали его связывать. Лежал он окаменев, и казалось, он ни на что не способен. Так он и лежал, пока мы не приблизились к берегу. И тогда, кто бы мог подумать, вскочил – только копыта мелькнули в воздухе – и через борт. Я сначала решил, что подлец просто выжидал, когда мы подойдем поближе к берегу. Но нет, оказалось, нет. Он развернулся прямо навстречу приливу и поплыл назад, в океан, – и в глазах все тот же страх. Знаете, это меня доконало! Я часто слышал, что олени и всякие там звери бросаются в прибой, чтобы вывести вшей и клещей соленой водой, но после этого рогатого я понял другое. Дело тут не просто в насекомых, тут больше.

– Чего больше? – искренне спросил Ли. – Почему? Ты думаешь…

– Черт возьми, мальчик, я не знаю почему! – Он бросил палку в огонь. – Ты у нас образованный, а я тупожопый лесоруб. Я только знаю, что понял, – ни один олень, или медведь, или, скажем, лиса, которая совсем не дурочка, не станут топиться ради того, чтобы избавиться от пары десятков вшей. Слишком уж дорогая плата за удовольствие. – Он встал и отошел на несколько шагов от костра, отряхивая штаны. – О! о! слышите? – отрезали сукина сына. Теперь возьмут, если не поплывет.

– Ты что думаешь, Вив?

Пальцы снова начинают чуть давить ей на горло.

– О чем? – Она продолжает задумчиво смотреть на огонь, словно все еще находится под впечатлением рассказа старика.

– Об этом инстинкте у некоторых животных. Зачем это лисе пытаться утопиться?

– Я не говорил, что они хотели утопиться, – заметил Генри, не оборачиваясь. Он стоял лицом к звуку гона. – Если бы им надо было просто утопиться, им хватило бы любой лужи, любой дырки. Они не просто топились, они плыли.

– Плыли навстречу верной смерти, – напомнил ему Ли.

– Может быть. Но не просто топиться.

– А как же иначе? Даже человеку хватает ума понять, что, если он будет плыть все дальше и дальше от берега, он неизбеж… – Он оборвал себя на полуслове. Вив чувствует, как рука на ее шее замерла и похолодела; вздрогнув, она поворачивается, чтобы взглянуть ему в лицо. Оно ничего не выражает. На мгновение Ли заливает бледность, словно он погрузился куда-то глубоко внутрь себя, забыв и о ней, и старике, и о костре, в бездонную пропасть собственной души (однако, выяснилось, все к лучшему – мне удалось получить целую пачку ценных сведений, которые оказались чрезвычайно полезными в свете грядущих событий…), пока Генри не напоминает ему:

– Что он что?

– Что? Что он неизбежно погибнет… (Первая часть сведений касалась лично меня…) Так что, кто бы это ни был – лиса, олень или несчастный алкоголик, – если они так поступают, значит, они явно намерены утопиться.

– Может быть, с алкоголиком ты и прав, но послушай: с чего бы старой лисе так отчаиваться, чтобы желать покончить с собой?

– Да потому же! потому же! (Безмозглая бездна, в которую я впервые позволил себе погрузиться с тех пор, как простился с Востоком…) Неужели ты считаешь, что бедный бессловесный зверь не в состоянии ощутить ту же жестокость мира, что и алкаш? Неужели ты думаешь, что этой лисе внизу не приходится бороться с таким же количеством страхов, как любому пьянице? Ты лучше послушай, как она боится…