…И по мере того как нарастает ее внимание, нарастает ощущение движения, все быстрее, быстрее, – угрожающее заявление – «Прошлое смешно, Вив; в нем нет ничего законченного. Оно не стоит на месте, как это ему положено», – и вот наконец ей чудится, что она летит с крутой горы, и главное – остановиться, но она несется слишком быстро: «Юй. Смотри! Краешек луны; как красиво…»

– Так вот, подъехали мы к ферме, и он говорит, что взять след у нас не будет проблем, так как этот лис-проходимец каждую ночь гуляет у него вокруг курятника. Хэнк, значит, тогда берет свою суку, подводит ее к изгороди и дает ей понюхать, и она в хорошем темпе уходит. Этот парень со своей собакой тоже идет к изгороди и, пока Хэнк считает, натравливает своего пса. И тоже пускает! А чуть позже и мы выпускаем остальных. Потом мы с этим парнем залезаем в пикап и едем в ущелье, узкий такой каньон, не шире нашего крыльца. Гон шел несколько часов, клянусь вам. Кругами, и вперед, и назад, и снова вперед. Я Бену сказал, говорю ему: «Я такого хитрого лиса в жизни своей не видал. Сколько этот разбойник будет так идти, обгоняя всех, да еще на таком узком пространстве? Клянусь, не шире пятнадцати футов, а он все идет!»

…Она позволяет расплыться картинке у себя в глазах. Смотри, у этой ели огненные перья. «И кое-что из прошлого продолжает тревожить настоящее, мое настоящее… настолько сильно, что, я чувствую, я должен стереть его, уничтожить. Это одна из причин моих ночных слез». Но плач на самом деле не так уж отличается от пения. Да. Или от лая этой собаки.

(Молли, растопырив лапы, карабкается по камням к черной дышащей расщелине, в которой исчез медведь. Она срывается с карниза и падает, лает и прыгает снова, на этот раз промахиваясь и попадая в узкое темное ущелье между валуном и каменной стеной. Не прекращая лаять, она выбирается из него, собирается прыгать снова и вдруг ощущает внезапно навалившуюся на спину тяжесть, которая отшвыривает ее назад, как жаркий кроваво-красный поводок, захлестнувший ее тазовую кость.) И плач не Всегда означает нужду…

– Ну, в конце концов, как мы и боялись, лис пошел на прорыв. Мы как раз подъезжали к другому концу каньона, когда услышали, что собаки изменили направление и уходят в сторону фермы. Мы разворачиваем пикап и устремляемся за ними. Мы знали, что к устью лощины надо успеть до них, так как дальше за фермой начинаются дороги, масса речек и всякое такое – там они будут бегать неделями. В общем, когда мы подкатываем к изгороди, фермер уже стоит там и смотрит вслед собакам, которые пылят на дороге… – Но Боже ж мой, пусть он оставит меня в покое… – И значит, как только мы останавливаемся, Бен выскакивает из машины и кричит фермеру: «Скажи, это они тут только что промчались?» И старина фермер отвечает: «Само собой». Бен вскакивает в пикап и собирается гнать за ними, но тут Хэнк сзади, да они с этим парнем, который спорил, сидели сзади, Хэнк и говорит: «Постойте» – и кричит фермеру: «А как бежала моя собака?» Фермер вроде как ухмыляется и отвечает: «Молодая сука? Естественно, первой». Это, конечно, совсем доводит того парня, ведь он проигрывает свои деньги и вообще, он и говорит: «А мой, ты не видел, которым шел?» Фермер кивает: «Отчего же, сэр, видел. Ваша собака шла третьей, чуть-чуть только отставала от лиса!» От лиса, понимаете? Ии-хо-хо-хо!.. – Старик снова откидывается и бьет костылем по пламени. – Ии-хо-хо-хо… Чуть-чуть только отставала, понимаете? Бен оказался прав: и гончие, и лис – все только об одном и думали! Бегали за этой маленькой стервой всю ночь! Йи-хо! Бен потом еще несколько месяцев смеялся над Хэнком, говорил, что она принесет помет лисят! Ох ты Боже мой… хо-хо-хо!

Старик покачал головой, оттолкнулся и встал. Все еще посмеиваясь, он отошел в сторону и замер на границе света; Ли услышал, как он мочится на сухую вику, и продолжил быстрым шепотом.

– Понимаешь, Вив? Со мной было так всю жизнь. Оно все время давит. Пока я наконец не понял, что надо попробовать избавиться от него, чтобы свободно дышать. Дело не в том, что он во всем виноват, но я чувствовал, что если хоть раз не осилю его, не обойду его в чем-нибудь, то никогда не смогу свободно дышать. И тогда я решил…

Ли резко обрывает себя. Он видит, что она не слушает, – может, и вообще ничего не слышала! – а смотрит в темноту, словно в трансе. – В чем дело? Неужели ему действительно нужно? Ой, собака… (Молли открывает пасть, чтобы залаять, но язык словно прилип к гортани, и она падает) больше не лает. – Вообще не слушает! Не слышала ни слова! Униженный и разъяренный, он выдергивает свою руку – ему-то казалось, что она поощряет его продвижение вниз за ворот рубашки… А все, оказывается, чтобы выставить его таким дураком!

Вздрогнув от резкого движения Ли, Вив вопросительно поворачивается к нему; Генри возвращается к костру.

– Слышите: это Молли, заметили? Она замолчала. Я ее уже давно не слышу. – Не совсем доверяя своему слуху, он умолкает, давая послушать им. (Над скалой появляются блестящие в лунном свете черные медвежьи глаза, на морде написано недоумение, чуть ли не сожаление. Ее так сжигает жажда, что она переваливается через гребень в поисках ручья, который, как ей помнится, она пересекала.) Убедившись, что они тоже ничего не слышат, Генри наметанным глазом окидывает склон и решает:

– Этот медведь, он или оторвался от нее, или разорвал ее, одно из двух. – Он достает из кармана часы, подносит к свету и смотрит на них. – Ну ладно, что касается этого черномазого, спектакль закончен. Я не собираюсь сидеть здесь и слушать, как эти говноеды гонят бедную лисичку. Впрочем, похоже, они вот-вот возьмут ее. А я пойду обратно. Вы, детишки, как, пойдете или еще останетесь?

– Мы еще останемся, – отвечает Ли за обоих и добавляет: – Подождем Хэнка и Джо Бена.

– Ну как хотите. – Он берет костыль. – Доброй ночи. – С прямой спиной, чуть покачиваясь, он отходит от костра, словно старый дух дерева, пугающий полночный лес поисками своего пня.

Ли смотрит ему вслед и нервно покусывает дужку очков – хорошо; теперь можно будет спокойно говорить, без всех этих шпионских ужимок; Господи, он ушел, и я смогу говорить! – и ждет, когда замрет в отдалении звук шагов.

…Молли полу бежит, полукатится с гребня. Когда она наконец добирается до ручъя, шкура ее охвачена пламенем, язык тает во рту – ЖАР ЖАР ЛУНА ЖАР, – и то, что вцепилось ей в заднюю ногу, так разрослось, что стало больше самой ноги. Больше всего ее горящего тела. – Как только старик с треском и руганью исчезает в темноте, Вив снова поворачивается к Ли, все еще удивленно ожидая объяснений: что заставило его так резко отдернуть руку? Или даже раньше: почему он ее обнял? Лицо Ли сурово. Он перестал грызть дужку своих очков и теперь, вынув из костра веточку, дует на нее. Его лицо. Сложенные чашечкой ладони прикрывают красноватое мерцание пламени, и все же… при каждом дуновении черты его освещаются изнутри жаром гораздо более сильным, чем горящий прутик. Как будто огонь, сжигающий его внутри, рвется наружу. «Что это?» – Она дотрагивается до его руки; он издает короткий горький смешок и бросает прутик обратно в костер.

– Ничего. Прости. Прости, что я себя так вел. Забудь, что я говорил. У меня иногда бывают такие приступы искренности. Но как сказала бы леди Макбет: «Сей приступ преходящ». Не обращай на меня внимания. Ты здесь ни при чем.