— Никто мне не верит, — сказал он мне, комкая шляпу в узловатых руках и нервно поглядывая на Медина-Сидонию, что стоял у моего трона, словно гранитный столб. — Говорят, будто мы все лжем, каждый из нас, хотя я потом выяснил, что все мое стадо продали на рынке. Majestad, прошу вас о справедливости. Мои козы — все, что у меня есть; мне нужно их молоко, чтобы делать сыр и обеспечивать семью. А моя дочь… — Голос его сорвался. — Ее обесчестили. Ни один приличный мужчина теперь ее не возьмет.

— Подумаешь, еще одна обесчещенная еврейка! — вмешался Медина-Сидония, прежде чем я успела что-либо сказать. Когда я повернулась к нему, он добавил; — Этот человек богохульствует, как и все его грязное отродье. Он отказался подчиниться закону и держаться в пределах своего гетто. Если он настаивает на том, чтобы торговать на рынке своим сыром, как может наш магистрат отвечать за то, что с ним приключается?

Грубость Медина-Сидонии не стала для меня неожиданностью. Он появлялся во дворце каждый день, одетый в дорогие шелка и бархат, в сопровождении свиты, достойной властителя. На поясе его висел меч прекрасной работы, перчатки и манжеты украшали драгоценные камни и золото; для подобной жизни ему требовался немалый доход. И, как и многие гранды в течение столетий, он наверняка поддерживал магистрат, который, в свою очередь, платил ему процент со всего, что приносили их воровские банды. То был испытанный временем способ вести роскошную жизнь и получать власть над обширными территориями — та самая презренная коррупция, от которой я со всей решимостью намеревалась избавить королевство.

Не сводя взгляда с герцога, я спросила:

— Евреям запрещено смешиваться с христианским населением на рынке?

Я уже знала, что это не так. В отличие от Кастилии, где с терпимостью дела обстояли непросто, Андалусия исторически отличалась большей лояльностью. Разделения христиан и евреев не требовалось здесь уже столетия, хотя многие местные евреи предпочитали оставаться на старых, выделенных им территориях.

Медина-Сидония удивленно взглянул на меня.

— Нет, — ответил он, — но с точки зрения здравого смысла…

— Здравого смысла? Сеньор герцог, даже если бы евреям запрещено было появляться на рынке, что на самом деле не так, у этого человека вымогали деньги, на него напали, у него похитили имущество и обесчестили дочь. Какой здравый смысл в том, что жителям этого города приходится опасаться за свое имущество и даже за жизнь? — Я снова повернулась к просителю, который съежился, будто желая исчезнуть. — Вы знаете людей, которые пришли в ваш дом?

Он кивнул, и я едва услышала его шепот:

— Это те же воры. Они поступают так и с другими, с полного ведома магистрата. Обкрадывают нас, потому что мы евреи и не можем использовать оружие для защиты от христиан.

Я дала знак Карденасу, который выступал в роли моего главного секретаря и руководил комиссией из университетских юристов.

— Сообщите моему секретарю о том, кто преступники и где их можно найти, — сказала я просителю. — Я прослежу, чтобы их арестовали и… — я многозначительно взглянула на Медина-Сидонию, — судили. В случае если их признают виновными — а я уверена, что так и случится, — их выпотрошат и развесят части их тел на городских воротах как предупреждение другим, что защита Изабеллы Кастильской распространяется на всех ее подданных, независимо от веры или положения.

Проситель поклонился, по щекам его потекли слезы.

— Да благословит вас Бог, Majestad, — прошептал он, и Карденас повел его к столу, чтобы записать жалобу.

— Не следует потворствовать толпе, ваше величество, — услышала я резкий голос Медина-Сидонии. — Этим вы лишь поощряете их вызывающее поведение.

— Мне кажется, это вы его поощряете, сеньор герцог, — возразила я, яростно глядя на него.

Он низко поклонился, бормоча извинения.

Чувствуя металлический вкус во рту, я снова повернулась к очереди просителей. Медина-Сидония знал, чего я ожидаю, и, когда несколько дней спустя мне сказали, что ворота Севильи увешаны разорванными и окровавленными клочьями тел приговоренных, я приободрилась. Если обитатели этого котла беззакония считали, что я пойду на поводу у жалости или уклонюсь от слишком жестоких мер по причине того, что я женщина, то они ошиблись. Что бы ни случилось, я не собиралась останавливаться, пока не добьюсь полного законопослушания. Я продолжала вершить справедливость, невзирая на ранг или пол и не позволяя ни одному преступнику избежать наказания. Чтобы внушить больший страх передо мной и перед столь ужасающе попираемым законом, однажды я намеренно заметила при всех в зале, что для меня нет большего наслаждения, чем смотреть, как вор поднимается на эшафот, — после чего многие ждавшие встречи со мной съежились, а некоторые тайком выскользнули из очереди и сбежали.

Наконец прибыл епископ Севильи и потребовал личной аудиенции.

Я выставила Медину Сидонию за дверь и очень этому порадовалась, едва услышав слова епископа. Он слыл добрым человеком, понимающим и сочувствующим, но того, что он сообщил, я не ожидала.

— Ваше величество, вы проявили себя образцом добродетели, — сказал он, — но народ Севильи… начинает бояться. Многие покидают город в страхе, что ваше присутствие закроет дорогу всем надеждам на милосердие.

Нахмурившись, я посмотрела на Карденаса:

— Это правда?

Карденас заглянул в папку, которую держал в руке, и кивнул, серьезно глядя на меня зеленовато-голубыми глазами:

— Да, Majestad. Свыше ста дел, о которых мы слышали, остались нерешенными, поскольку либо истец, либо обвиняемый не вернулись, чтобы выслушать наше заключение.

Я в замешательстве снова посмотрела на епископа:

— Понятия не имею, в чем дело. Сожалею, что внушила страх моим подданным, ибо не имела подобных намерений.

— Я никогда так и не думал, — поспешно заверил он. — Просто… в общем, народ более склонен ко злу здесь, на юге, где мы столь долго прозябали под властью ни на что не способных сеньоров и постоянной угрозой со стороны мавров. Прибытие вашего величества — благословение и великая честь для нас. Но, осмелюсь заметить, ту несправедливость, которой наводнена Севилья, не искоренить за одну ночь.

Слова его прозвучали подобно удару. Со всей ясностью я вдруг поняла, что мои рьяные усилия по восстановлению порядка в Севилье — лишь тщетная попытка оправдать себя в глазах Господа, доказать, что я все еще достойна Его благосклонности. Я оставила дочь и мужа, свои обязанности в Кастилии и отправилась в эфемерное путешествие за искуплением вины. Снова позволила самолюбию взять верх над разумом, так же как и в тот ужасный день в полях возле Тордесильяса, когда я отчитала Фернандо перед нашим войском.

— Нет, — тихо сказала я. — Полагаю, нет. Вы дали мне мудрый совет, монсеньор.

Я встала, позволив украшенному драгоценными камнями платью расплыться золотой лужицей у моих ног. Корона врезалась в лоб; мне хотелось удалиться в свои покои, сбросить с себя все атрибуты власти, вдруг показавшиеся столь бессмысленными.