Брат чтец продолжил с листа:

— Средний период внутриутробного развития: европейцы — 280 суток, африканцы — 277,5 суток, азиаты — 283 суток.

Средний объем головного мозга: африканцы — 1282 кубических сантиметра, европейцы — 1369, восточные азиаты — 1416.

Приор молитвенно сложил ладони:

— Вам известно, что Господу неугоден научный расизм, которым вы занимались? Вам известно, что любой расизм — грех перед лицом Его?

— И здесь новояз, — презрительно фыркнул Линн. — «Научный расизм» — это бессмысленный оборот речи, святой отец, означающий, что если наука противоречит идеологии, то это скверная, вредная, антисоциальная наука. Что идеология всегда права и не может ошибаться, а науку, основанную на истине и подтвержденную фактами, следует запретить. Раз вы боретесь за равенство — то все, что говорит о природном, врожденном неравенстве людей, преступно. Вы отрицаете истину, если она вредит вашим целям. Поздравляю, святой отец.

— Истина состоит в служении добру, — глухо проговорил брат, чье лицо было скрыто низко опущенным клобуком.

— Черный расизм, угнетение белых и безнаказанные погромы вы считаете добром? Упрощение учебных программ, когда из колледжей выходят малограмотные тупицы — ради того, чтоб самые низкоинтеллектуальные студенты из меньшинств могли освоить азы — вы называете добром? И все фирмы высоких технологий охотятся за китайцами, индусами, евреями и русскими?

— Мы отвлеклись, — позволил себе заметить секретарь, испросив взглядом позволения приора.

— Вы действительно полагаете, что интеллект — это врожденное и не зависит от условий? — насмешливо спросил приор.

— О, конечно нет, святой отец. Если человек умственно отсталый и его IQ равен 40, мы говорим о болезни, и это врожденная патология. Если 50 — патология. 60 в условиях развитой цивилизации — патология, отставание в умственном развитии. А вот 70 — это уже среда виновата, что не 100! 85 — среда виновата, что не 110! Вы признаете генетику выборочно: олигофрены (о, пардон, запрещенный термин) — это врожденное, а дураки — благоприобретенное!

— Вы любите собак? — неожиданно спросил Раштон.

— Собаки — твари Божьи, и если они воспитаны в добре, то любят людей, услужают им, умны, хорошие сторожа. Да, я с симпатией отношусь к собакам.

— Так вот, кинологи, селекционеры, заводчики собак, знают лучше всех, что не все щенки одного помета одинаково сильны, умны и сообразительны. Они очень похожи, разумеется — но все-таки различаются. Один всегда пробивается к материнскому соску, отталкивая других. Какой-то энергичнее и любопытнее. А какой-то первым схватывает все команды, лучше понимает настроение хозяина, сообразительнее в играх и дрессировке. А уж они все — братья и сестры, от одной матери и отца, растут и воспитываются в абсолютно одинаковых условиях! Более того: по человечьей квалификации они все — близнецы, вынашивались и родились разом!

— В те времена, когда в семьях было по пять детей и по восемь, — быстро принял эстафету Линн, держа темп, — чаще всего один брат был самый умный, другой — самый рассудительный и хозяйственный, на них родители возлагали основные надежды. А третий — нерешительный и робкий, а четвертый очень любил лакомства и новые игрушки и вырастал мотом. Одна сестра благонравна и положительна, настроена на семью, а другая сбегает в актрисы. Потому что люди — разные! И должны быть разными! Чтобы стать учеными — и священниками, солдатами — и врачами, фермерами — и ремесленниками, путешественниками — и торговцами. Иначе будет стадо баранов!

— А еще они писали, что у черных, белых и желтых разный объем черепа, — наябедничал брат с прыщом на носу. — И, конечно, у черных меньше всех. А больше всех — у желтых, — мстительно заключил он.

— Вы настаиваете, что у женщин IQ в среднем на 3 пункта ниже, чем у мужчин? — спросил секретарь, взглянув в свой обвинительный лист.

— Есть многие тысячи исследований по усыновлению черных детей белыми парами среднего класса, — невпопад ответил Раштон. — Вначале они прекрасно развивались, обгоняя белых сверстников, затем к одиннадцати-двенадцати годам это выравнивалось, а после пятнадцати черные отставали в умственном развитии от белых сверстников практически всегда. И от своих приемных родителей тоже, — добавил он. — Где здесь среда и где наследственность?

Место казни было напротив Балиолского Колледжа. Доктор Линн был одет в отделанную мехом черную мантию, бархатный шарф, отделанный мехом вокруг шеи, на голове бархатная ночная шапочка, а на нее сверху надет квадратный берет, на ногах тапочки. Мистер Раштон был одет в поношенный грубый шерстяной фрак, шапку на завязках и платок на голове, а также в новую длинную накидку, которая, прикрывая одетые в чулки ноги, доходила ему до самых пяток. Их вид взволновал сердца многих, которые размышляли о том, какой почет они имели в своей жизни и какие жестокие бедствия их постигли.

Им приказали приготовиться. Доктор Линн снял почти всю одежду и раздал друзьям из толпы народа, которые пришли посмотреть на них. Мистер Раштон, не имея ничего ценного, что можно было бы отдать, попросил помочь снять его чулки и остался только в нижней одежде.

Затем палач цепями привязал доктора Линна и мистера Раштона к столбу. Вокруг них разложили хворост и зажгли пламя.

Одно горящее полено подвинули к самым ногам Линна. Когда Раштон увидел это, он сказал:

— Ободрись, Линн, и будь мужчиной. Ибо сегодня на этом костре мы зажжем такую свечу в Америке, которая не погаснет вовеки.

Троица немолодых мужчин вокруг столика казалась окутана сферой взаимоприязни и единомыслия. И хотя выглядели они и одеты были совершенно по-разному, речи их словно лились продолжением одной и той же, и жесты были поставлены тем же режиссером.

Являвший собой тип профессора седеющий брюнет с академической бородкой, в сером костюме и голубой сорочке, сказал в развитие тезиса собеседников:

— Бедные ребята не поняли элементарную вещь. Задача нашей науки давно уже не состоит в том, чтобы выяснить истину. Но в том, чтобы научно доказать верность нашей точки зрения. Идет научная борьба! Непримиримая борьба. И огонь наших душ возжигает пламя костров на площадях! То, что выжило среди аутодафе, среди расстрелов и виселиц, и есть истина. Почему? Потому что истину убить нельзя.

Его собеседник в черной рясе, открывая под черным капюшоном суровое лицо пророка, отвлекся от серебряной чаши с вином, которую он грел в ладонях: негромким ровным голосом произнес:

— Истина непостижима для ума смертного. Истина ведома лишь Господу, и Он, буде на то Его воля, порой открывает ее сердцу человека. Тогда истина начинает жить в душе смертного, слабый же разум его несет обязанность постичь то, что Господь сделал явным его душе. Долг ученых людей — доказать разумом то, что ведомо душе… А не наоборот, — добавил он, понизив голос до свистящего шепота: — Не множить ереси, когда упражнения тщетного разума пытаются вложить в души людей вместо Откровения Божьего.