к нашему столику подбежала официантка с вопросом, что он будет пить. Он уставился на нее невидящим взглядом, и я быстро заказала для него кофе с пирожным, чтобы она поскорей ушла. Но он ее остановил:

– И двойную порцию коньяка.

Официантка ушла, и он повернулся ко мне – на глазах у него были слезы:

– Ты понимаешь, семь лет моя жизнь была наполнена нашей перепиской с Зигмундом. Я сообщал ему обо всех своих мельчайших душевных движениях. Как же я буду теперь жить без него?

Официантка поставила перед юнгой чашку кофе и бокал с коньяком. Он быстро поднял бокал и начал пить мелкими жадными глотками, предоставив мне наконец возможность вставить слово в его лихорадочную речь.

– Ты перестанешь быть сыном и станешь отцом новой школы. Твои идеи о коллективном бессознательном уже готовы, они просто еще не отшлифованы. Для этого нужно время – теперь, свободный от вашей бессмысленной переписки, ты займешься шлифовкой своих гениальных идей.

Его рука с бокалом застыла в воздухе:

– Какое счастье, что ты сегодня приехала. Как ты догадалась? Без тебя я бы сошел с ума!

– А ты в Вене один? Без Эммы?

– Она рвалась ехать со мной, но я упросил ее остаться с малышом – у него, кажется, начинается корь. А ты – ты приехала одна? Как тебе это удалось? Ведь ты теперь замужняя дама?

– Я одна, одна! Это значит, что мы можем пойти ко мне. Здесь никто нас не знает и не узнает!

Мы вышли из кафе и заспешили, словно за нами кто-то гнался. Дождь прекратился, и мы почти на ходу вскочили в удирающий от нас трамвай. Ехать было недалеко, всего несколько остановок, в коридоре пансиона было восхитительно пусто – ни жильцов, ни хозяйки, ни уборщицы. Через секунду я щелкнула замком, и мы остались наедине. Времени было мало, и мы не стали тратить его на ненужные формальности – мы разделись, швыряя снятые одежки куда попало, и впились друг в друга, как когда-то в молодости.

Наше слияние было безумным и абсолютно полным. Мы оба понимали, что это наша последняя встреча. Все, что могло быть, должно было произойти сейчас, потому что больше такой случай не повторится.

Юнга погладил мою грудь нежной ладонью:

– Тебе идет беременность, такой пышной груди у тебя никогда раньше не было.

– Так ты знаешь, что я беременна?

– Весь психологический мир об этом знает, госпожа Шефтель.

– И тебе это не помешало?

– Наоборот, помогло. Я впервые перестал заботиться о том, чтобы ты не забеременела от меня. Я надеюсь, теперь ты покончила со своей детской мечтой о Зигфриде?

Тут я заплакала: я знала, что это конец нашего Зигфрида, – но заплакала не потому, что я хотела от него реального ребенка, а потому что мне неизбежно предстояло выбирать между ним и Зигмундом Фрейдом. И я знала заранее, что выберу Фрейда, а не его, которого любила больше жизни.

Странно, но мои слезы вызвали у юнги новый взрыв желания: отбросив уже поднятую с пола рубашку, он опустился на колени перед кроватью и начал целовать мои ноги от пальцев к щиколоткам, от щиколоток к коленям, от колен дальше, и дальше, и выше, и выше.

Он шептал:

– Какие у тебя маленькие нежные ножки, не то что у швейцарских женщин, которые твердо стоят на земле. А ты, как мотылек, – можешь взлететь от мельчайшего дуновения. Ты – моя душа, моя анима, я не знаю, как я буду жить без тебя!

А я не знаю, как мне удалось не умереть от блаженства. Сознание я, во всяком случае, почти потеряла. Когда я пришла в себя, все было кончено и ему пора было уходить – до поезда на Цюрих оставалось меньше часа.

Я не пошла провожать его к двери – ему не хватало времени ждать, пока я оденусь, а мне не хотелось показываться перед хозяйкой в халате, однозначно изобличавшем, чем мы тут занимались. Он осторожно открыл дверь и вышел, а я осталась лежать в развороченной постели, все наново и наново переживая прощальную сцену нашей любви. Через час или два я все-таки поднялась, умылась, оделась, привела в порядок волосы и почувствовала, что умираю с голоду. Я глянула в окно, ясно понимая, что уже не увижу там юнгу – по тротуару барабанил равномерный нескончаемый дождь.

Я глянула на часы – идти куда-то в поисках ужина было поздно, и я, собрав в кулак всю свою решимость, вышла в пустую столовую. Ужин был давно съеден, посуда помыта, но хозяйка сидела с вязанием в кресле у окна. Мне показалось, что она поджидает меня – уж очень любопытно ей было взглянуть на меня после того, как я почти целый день провела в запертой комнате с незнакомым молодым мужчиной.

– Фрау Моника, – с трудом подбирая слова, попросила я, – не осталось у вас чего-нибудь от ужина? Уж очень неохота выходить на дождь.

– Конечно, конечно, что-нибудь я для вас найду! – вскочила она с кресла, пожирая меня глазами. Пока я намазывала масло на слегка зачерствевшую булочку, фрау Моника внимательно изучала мое лицо.

Когда я поднесла к губам чайную чашку, она все же решилась спросить:

– Странно, вам не кажется, что ваш молодой друг очень похож на знаменитого доктора Карла Густава Юнга?

Господи, где она могла видеть Юнга? Я чуть было не поперхнулась, но быстро нашлась с ответом:

– Вы правы, ему часто об этом говорят. Странные бывают совпадения!

Мне очень хотелось сказать ей, что она страшно похожа на одну мою знакомую жабу, но я сдержалась и промолчала.

Вернувшись в свою комнату, я стала внимательно изучать свое лицо в зеркале, пытаясь понять, чем было вызвано чрезмерное любопытство хозяйки пансиона. И обнаружила, что я потеряла одну из двух серег. Серьги были не очень дорогие, но мои любимые, и я принялась искать потерянную сережку. Я нашла ее довольно быстро – она притаилась у меня под подушкой. Но в ней оказалась одна необъяснимая странность – ее довольно сложный замочек был прочно застегнут. Как застегнутая серьга могла выскочить из мочки уха?

Я привыкла подсмеиваться над фанатичной верой юнги в вещие сны и символы, но сейчас эта выпавшая из уха застегнутая серьга показалась мне и впрямь вещим символом нашей необратимой разлуки. Несмотря на эту грустную мысль, я почти мгновенно заснула. Проснувшись утром, я задумалась о том, как мне быть дальше – еще побродить по Вене или вернуться в Берлин. Прогулки даже по самым красивым местам