отравляя, через поры каждого, кто здесь находится.

Стэфан… Мне больно не только за себя! Моё сердце обливается кровью, представляя, с чем приходилось любимому сталкивался каждый раз, когда он встречался лицом к лицу с отцом.

Не моргая, смотрю в лицо Стэфана, будто высеченное из гранита. Он привык держать всё под контролем. Страшно… но даже чувства. Это так больно – осознавать, как сильно он страдал. Что именно сделало его таким, какой он есть сейчас. От его внимания ничего не скрыть: ни то, как дрожит мой подбородок, как подрагивают пальцы, ни блеск слез, собравшихся в уголках глаз. Он видит ВСЁ!

Сжав челюсти, Стэфан резко оборачивается, кидая острым, как кинжал, взглядом в отца. Своего отца…

– Каждая ее слеза, – цедит вкрадчиво, сощурив глаза, – на твоей совести, Зимин.

Отец резко хватает пиджак. Тяжёлая нижняя челюсть упрямо выдвинута вперед.

Боже, сколько раз именно этот мимический жест я видела у Стэфана? Как же я раньше ничего не замечала?!

– Никогда тебя не признаю, лучше сдохну, – отец бьет словами, как плетью. Выдавая сильное внутреннее волнение, мускул на его гладковыбритой щеке заметно подергивается. – Ты не мой сын! Не мой! – скалится, обнажая резцы. – Убирайся из моей жизни!

От такой жестокой несправедливости у меня перехватывает дыхание. Стэфан же, в отличие от моего, совершенно беспристрастен, когда абсолютно спокойным голосом произносит:

– Если ты забыл, ты находишься в моём доме, – небрежный жест в сторону коридора. – Дверь там.

Прикрываю глаза, чтобы пережить… переждать эту бурю. Пару мгновений и – я слышу, как хлопает дверь. Открываю растерянно глаза. Невыплаканные слёзы пеленой застилают взор.

Вот так просто? Взял и ушёл?! Зажимаю уши, чтобы не слышать, как навзрыд плачет мама. Она плачет и просит его остаться, только уже поздно. Он не слышит. Позорно сбежал. В голове всё путается, мысли не поддаются порядку. Мне кажется, что всё это происходит не со мной, будто страшный фильм или…

Но нет! Это реальность. Горечь, которую я чувствую, почти невыносима. Меня буквально накрывает. Должно быть, боль от удара ножом не так сильна, как эта.

И если до этого момента Стэфан был как непробиваемая стена, монолит, сейчас от меня не укрывается то, как изменилось его лицо. Губы плотно сжаты почти в одну сплошную линию. В разноцветных глазах настоящий ураган.

– Стэфан…

– Всё нормально, – резко отвечает муж, не отрывая взгляд от закрытой двери. Прежде чем повернуться ко мне, проводит рукой по затылку. – Ты как?

Что сказать? Нормально? Но кто в это поверит?! Поэтому отвечаю честно:

– Я… я не знаю.

Муж смотрит на меня из-под широких бровей. На скулах ходуном ходят желваки.

Стэфан…

– Я же говорил, – криво усмехается, а от глаз усталостью веет и пустотой, – этот ужин – дерьмовая затея.

Тон ровный, безэмоциональный, но я догадываюсь, какие демоны внутри него.

– Стэфан… – смотрю на него, а глаза на мокром месте.

Мне неловко перед ним. Как будто я виновата в том, что он страдает. Я опускаю глаза. В этот момент мне кажется, что я могу простить ему все. Все-все-все. Я хочу ему помочь. Облегчить страдания. Если бы я только знала, как это сделать!

– Не сейчас… лапочка.

Расстегнув пару верхних пуговиц на белоснежной классической рубашке, одним движением руки проводит пятернёй по волосам. Тёмные пряди тут же встают торчком.

Мой бунтарь. Настоящий. Без фальши!

– Кать, – смотрит в моё бледное, как у приведения, лицо. – Я загоню Ветра… и… вернусь.

Мы оба знаем, что дело совсем не в этом.

– Стэфан? – делаю последнюю попытку. Хочу сказать, что мы все переживем. Это никак не повлияет на наши отношения! НИКАК! Но вместо этого молчу, потому что в воздухе настолько сильное напряжение висит, что еще чуть-чуть и заискрит.

– Светлана Юрьевна, побудьте с Катей, – слова мужа звучат резко и отрывисто. – Я скоро вернусь.

Такое ощущение, что Стэфана буквально потряхивает от щедрой порции адреналина.

Я хочу попросить его остаться, но понимаю: я не могу быть эгоисткой, просто не имею права. Сколько раз Стэфан наступал себе на горло, лишь бы мне было хорошо? Оберегал! А сейчас я должна дать ему время разобраться в себе.

Когда Стэфан выходит, прикрыв за собой дверь, я делаю машинально шаг вперед. Сердце, болезненно дернувшись, покидает меня. Оно осталось там, за дверью, в руках Стэфана Дицони. Моего мужа, любимого, друга.

– Оставь его, дочка, – моего плеча едва ощутимо касается рука матери. – Дай ему немного времени, чтобы собраться с мыслями.

Сочувственный взгляд мамы – последняя капля в моем державшемся на волоске терпении. Всхлипнув, почти падаю в объятия матери.

– Мам! – слёзы душат, льются бесконтрольными дорожками по щекам. Огибая округлый подбородок, капают на кромку платья. – Да что же это такое?!

У меня даже сил нет, чтобы высказать то, насколько я потрясена всем случившимся.

– Это я виновата, – слова мамы полные муки. Они будто с треском рвут на лоскуты зловещую тишину помещения. – Именно я.

Она произносит это таким обреченным тоном, что становится жутко.

Прижав дрожащую ладонь ко рту, мама садится на диван с застывшим стеклянным взглядом. С подкрашенных помадой губ срывается истеричный всхлип, затем еще один…

– Мам?! – опускаюсь рядом на диван. – Мама, мамочка… Ну, что ты? – непослушными пальцами глажу по светлым слегка растрёпанным прядям волос.

– Я … чудовище, – мама закрывает лицо ладонями, мотает головой из стороны в сторону. – Господи! Что мы натворили, Борис?!

Когда она поднимает голову, прошу, вглядываясь в голубые, такие же бирюзовые, как и у меня, глаза:

– Расскажи, – убираю нежно от её лица промокшие от слёз пряди волос. – Тебе станет легче. Вот увидишь, мамочка.

Я знаю, самая страшная боль – это душевная, когда ты поступил неверно, ужасно, подло, а возможности исправить это нет. Потому что прошлое не вернуть…

Мамины глаза подёргиваются дымкой воспоминаний, когда, шмыгая носом, она начинает свой рассказ:

– Мне было всего восемнадцать и я была безумно влюблена в своего красивого, статного жениха, – судорожно теребя пальцами платок, мама опускает взгляд на свои колени, прикрытые шёлковым платьем. – Все, что у меня было – громкое имя и родители, – горькая улыбка трогает уголки ее рта, – с нулевым счётом в банке. Борис же… У него были деньги. Много денег. Как раз то, что так нужно было моей семье.

Мама поворачивается ко мне. Лицо ее осунулось. Она кажется такой хрупкой и беззащитной, что у меня от сочувствия сжимается сердце.

– Зимин ухаживал за мной долго и настойчиво. Он не жалел на меня ни внимания, ни средств, а я в благодарность, лишь играла его чувствами. Крутила, как могла, –