же звонким, смелым голосом, чтобы ему легче было уходить, но и это ей не удалось. Она обняла Милана и прижала к сердцу, как своего собственного ребенка.

И с трудом выговорила:

— А если встретишь там нашего отца-горемыку, скажи ему, чтоб домой поторапливался. И тебе счастливого возвращения.

Бетка тихонько подошла сзади, выхватила из рук у Милана шляпу и засунула за ленту букетик первых весенних цветов, что выросли у ручья Теплицы, незамерзавшего даже зимой.

— Ну, — засмеялся Милан, — пока они не увянут, я буду носить их на шляпе. А потом положу на сердце.

Всем нам стало весело от его голоса и смеха. Я смотрела на него из уголка за комодом, где стоял мамин розмарин — с приходом весны он источал густой запах. Я подкралась к зеленой веточке и хотела было ее отломить. Может, Милан будет носить ее вместе с Беткиным букетиком? Но пока я раздумывала, он повернулся, поглядел на меня, стал серьезней и тихо обратился ко мне.

— Ну, фасолинка ты моя, — сказал он ласково, и глаза его в эту минуту стали мечтательнее и голубее.

Я испугалась, что у меня остановится сердце. Растревоженная, я отступила к стене. Хорошо, что мама снова заговорила.

Она улыбнулась и сказала удивленно:

— Милан, да ты парень хоть куда. А я еще говорю, что детей забирают на войну. Какие там дети! Парняга ты, хоть сейчас под венец!

— Это когда ворочусь! — Он подмигнул и многозначительно поглядел на Бетку.

Сестра нежно смотрела ему в глаза. И тоже сказала какие-то слова, но у меня в памяти остался только ее взгляд. В нем сквозило великое ожидание, весь трепет ее юного сердца.

— Я еще забегу к Липничанам, — сказал он, протягивая нам руку, и бодрым шагом заспешил к дому, стоявшему выше нашего.

— Хорошо, что он такой веселый, — похвалила его наша мама, когда мы, проводив его, возвращались с мостков домой.

Мы разбрелись по дому, только Бетка осталась у окна. Ей еще раз хотелось увидеть Милана, когда он пойдет от тетки Липничанихи. И она ждала не напрасно — он помахал ей рукой и шляпой, на которой мелькнул пестрый букетик.

Чуть погодя я забежала в горницу за мячом, который тетка Верона сшила мне из тряпочек. Мы с братиком хотели поиграть во дворе еще до уроков. Я застала Бетку плачущей. Ее руки лежали на столе, а голова покоилась на них, словно она спала. Сначала я и впрямь подумала, что она спит, но потом услыхала рыдания. Я поспешила поделиться об этом с мамой.

И была очень удивлена, что мама совсем не испугалась. Она отнеслась к этому совершенно спокойно: выплачется, мол, легче станет.

Она гладила Бетку по голове и утешала:

— Ну не плачь…

Сестра немного успокоилась и заговорила срывающимся голосом:

— Я бы не плакала, только мне грустно.

— Конечно, грустно, — согласилась мама, не переставая гладить ее черные блестящие волосы.

— Грустно, что я тогда пожаловалась на него тетке Осадской.

Я с любопытством поглядела на них обеих, потому как тоже знала историю с вербовым прутиком. Случилось это недавно, когда нас погнали чистить дороги.

Весна в наших краях заявляет о себе пушистыми вербами. Первые веточки еще тонкие, чахлые и молочно-зеленые. Листочки на них хрупкие и тоже как бы молочные. Но они означают приход весны и солнышка в наш гористый край, и мы радуемся этим первым вестникам. Такую веточку Милан срезал и отхлестал ею Бетку. Она совестилась перед людьми из-за такого внимания Милана и в растерянности не знала, что делать. И сделала то, что делают девчонки в том возрасте, когда перестают быть детьми, но еще не стали взрослыми девушками, — она побежала жаловаться его матери.

Тетка Осадская все принимала всерьез, она подошла к Милану и пригрозила ему:

— Зачем ты отстегал ее этой веткой?

— А если я ее люблю, — сказал Милан, и голос его зажурчал, словно чистые, зеркальные воды в наших горах, прозрачные до самого дна. Таким же чистым было и признание Милана. Он открыто смотрел в глаза матери и улыбался. Никому на свете не отдал бы он эту радость, которая переполняла его.

Однако и для Милана кто-то придумал жестокую участь. Он должен был подставить свое сердце под пули на фронте. И чем смелей и веселей он пытался казаться, тем острее мы чувствовали эту жестокость — ведь сердце его было молодым и невинным, словно птенец в гнезде перед отлетом.

Наш дедушка по отцу утешал осиротелых матерей:

— Они и до Тренчина не дойдут, а война кончится.

Конец действительно был не за горами, и я только и думала о том, чтобы Милана не убили, чтобы он вернулся здоровый и невредимый вместе с нашим отцом.

Всех хороших людей охватила безмерная надежда. Каждый жил ожиданием, что наступит конец, что не сегодня-завтра с жестокой войны домой вернутся его близкие. Женщины и в пахоту то и дело поглядывали на дорогу, не видать ли на ней человека, не узнают ли они его по походке. И мама, бывало, нам тоже наказывала, когда мы оставались дома, чтобы тотчас сообщили ей в поле, если вернется отец. Только отец уже давно ничего не писал и не возвращался.

— Кто знает, воротится ли, — порой сокрушалась мама.

И смотрела на нас таким удивительно печальным взглядом. Конечно, она страшилась горя, одиночества и нужды.

Это было еще тем тяжелей, что теперь тетка Осадская приходила к нам погоревать о Милане.

Обычно при этом она била себя кулаком в грудь.

— Душу, душу свою я отдала бы господу богу, если бы могла спасти его от смерти. Дом, поле, ничегошеньки бы не пожалела. Стала бы ходить христарадничать, только бы он остался в живых, сыночек мой!

Но однажды она вдруг просветлела. Пришла к нам повеселевшей и на радостях принесла нам брынзы, сама порезала ее кружочками и с хлебом дала нам.

— Ешьте, детки, — угощала она, — мне кажется, будто это Милан ест. И порадуйтесь вместе со мной.

Потом притянула нашу