С мужем она развелась через неделю после того как он выписался из больницы. Собственно, у них уже заявление на развод было подано, и расстались они не потому, что у нее возникли отношения с врачом. Но отношения возникли, и Женя погрузился в них так, как прежде погружался только в работу. Конечно, ему приходилось выкраивать на них время в полном смысле слова поминутно. Но каждая минута, проводимая с Линой, насыщалась чем-то таким значительным и сильным, что ему казалось, с ней проходит не ограниченное, а буквально все время его жизни.

От Люды он ушел не только без сожаления, но даже как-то и без стыда. Скорее, вызывало стыд или как минимум недоумение то, что несколько лет жил с женщиной, к которой не чувствовал любви; с появлением Лины это стало для Жени очевидно.

Снял квартиру на Пресне, и Лина переехала к нему. Взял наконец отпуск, и поехали в Италию. Увидел эту страну так, как мог бы увидеть только в юности, когда еще много значил мир со всеми его неназываемостями, когда много значили книги, а не одна только литература по специальности. Когда он был чуток к жизни. Женя думал, та чуткость давно прошла вместе с запойной потребностью читать и видеть новое. Теперь, во взрослом возрасте, читал он от случая к случаю, что же до новых впечатлений – если ездил на профессиональные конференции, то, конечно, с интересом изучал города, где они проходили, а когда был на одной такой конференции в Лондоне, то интерес этот оказался особенно силен, что естественно. Но вот того ощущения, которое возникло в Италии – что жизнь тебя пронизывает сильными токами, – у него давно уже не было.

Это ощущение вернулось оттого, что он был с Линой. Не то чтобы она ему что-то объясняла – само ее существование рядом с ним пробуждало его и будоражило.

Был ноябрь, туристический сезон закончился, улицы почти опустели, а улицы маленьких городков опустели совсем. Отель находился в стоящей над рекой одинокой вилле, построенной Палладио, они с Линой оказались едва ли не единственными постояльцами. Гуляли вечерами вдоль берега Бренты, возвращались к разожженному камину, и речь девушки, подававшей ужин, звучала как сонеты Петрарки, которые, Лина выяснила, были написаны где-то здесь неподалеку.

У Лины была в Москве своя фотостудия, она делала съемку для самых разных проектов. Женя удивился, что она прислушивается к его мнению о том, с какой точки лучше снимать какой-нибудь дом с колоннами или дверь в тратторию. Он и мнением это не считал – Лина спрашивала, он отвечал.

– У тебя потрясающе точный взгляд, – говорила она. – Это от твоей профессии, конечно. Ты сразу видишь главное и принимаешь решение.

И обнимала его, и они целовались, забыв про точки съемки, колонны и траттории.

Чувственна она была очень, и в нем это разбудила. Точнее, чувство к ней соединилось у него с чувственностью, для него было ново такое соединение. Когда вернулись в Москву, ему трудно было забывать в себе это новое ощущение. Конечно, приходилось забывать, отодвигать в сторону, иначе он просто не смог бы работать и жить. Но и восстанавливалось это мгновенно, стоило ему обнять Лину.

Иногда они ходили на выставки, в театры или просто гулять. Гулять – это было наиболее приемлемо, выставки по приемлемости находились на втором месте, а театры из перечня приемлемого практически выпадали, потому что ему постоянно звонили с работы, и последовательное восприятие спектакля оказывалось невозможным, а то и вовсе приходилось уезжать, не досмотрев до конца.

Была еще светская жизнь, которая для Лины тесно переплеталась с профессиональной. Когда она первый раз спросила, пойдет ли Женя с ней в кинотеатр на Чистых прудах на презентацию нового телеканала, то добавила:

– Я не обижусь, если не захочешь.

– Почему не захочу? – удивился он.

– Ну, может, тебе жалко будет времени на тусовку. Со стороны, конечно, все выглядит довольно бессмысленно и бестолково. Но мне без этого никак.

– Немного бестолковости мне точно не повредит, – засмеялся он. – Надо только проверить, не дежурю ли.

На презентации Женя последний раз был с бабушкой Лизой лет в четырнадцать. Правда, тогда это называлось как-то иначе. Что именно происходило, он уже забыл – кажется, киношники издали альбом о кинооператорах, а бабушка вместе с другими сотрудницами научного отдела составляла для него библиографию. Он помнил, что в Доме кино собралась тьма людей и про героев альбома в Белом зале говорили прочувствованными голосами, но бабушка сказала, что все хотят поскорее пойти в ресторан, там-то и расчувствуются по-настоящему; так и вышло.

Примерно то же происходило и на презентации, куда он пошел с Линой. Много известных людей, которых он, правда, не узнает или узнает лишь приблизительно, шумно, бестолково, возбужденно, необычно. И куда удобнее, чем в театре: можно отойти в сторонку, когда звонят с работы, и разговаривай сколько надо, и ни у кого это не вызывает недовольства, потому что в просторном холле все шумят, болтают и обстановка более чем непринужденная.

– Линка – колдунья, – заявила Жене редакторша глянцевого журнала, для которого Лина делала фотосессию. – Обворожила такого мужчину!

Он пожал плечами – а что ответишь на эту маловнятную сентенцию? – и та объяснила:

– Из вас содержательность так и прет. В отличие от большинства присутствующих. Ну, с вашей профессией это и неудивительно. Когда буду умирать, обязательно попрошусь к вам.

Она расхохоталась, и Женя тоже. Она была классная, и ему понравилось, что не суеверная.

– Катя права, – сказала Лина, когда вернулись домой.

– Конечно, – согласился Женя. – Дурак я был бы, если б тобой не обворожился.

– Нет, она про тебя права. – Лина обвила руками Женину шею и стала, чуть прикусывая, целовать его подбородок, скулы. – Ты там был самый сексапильный, знаешь?

– С чего ты взяла?

Сексапильный или нет, а возбудился от таких поцелуев мгновенно, что и неудивительно.

– Да потому что большинство занято черт-те чем, а ты – бесспорным. Это создает безумный сексапил. И его не имитируешь, главное.

Конечно, у него не хватило выдержки для того, чтобы порассуждать на эту тему. Через минуту Лина уже сжимала