Я смотрел на морщинистое лицо своей тещи и не знал говорить ей о том, что мы со Светланой уже давно разбежались: она сама по себе, а я сам по себе. «Нет, не буду говорить, — решил я. — Ей и так тяжело. Давно уже тяжело: муж Филипп Григорьевич пропал — ни слуху, ни духу; Алексей, сын не дает расслабляться». Он буквально тянул из Марии Федоровны жилы. Не один месяц Алексей Зоров жил в доме у матери, восстанавливался после кровоизлияния в мозг и парализации. Людмила хотела забрать Зорова к себе, в квартиру бабы Паши, но Мария Федоровна настояла:

— Меня же люди не поймут, хоть и квартира бабы Паши это его, но пойми деточка я, не могу… Хочешь сама приходи к нам жить.

Людмила пришла. Мария Федоровна для нее и сына освободила комнату, убрав все лишние вещи, за исключением кровати. Я поставил ее с тещей одной стороной к стене, а чтобы избежать падения Алексея на пол, другую сторону оградил легкими деревянными планками, которые можно было привязывать тесемками к спинкам кровати. Для отдыха Людмилы из другой комнаты был принесен диван.

Мария Федоровна и подруга Алексея намучились. Зоров испытывал страх, мертвой хваткой цеплялся за все, что попадало ему по руку. Оторвать ее было невозможно. За ним приходилось, как за малым дитем менять простыни, памперсов не на что было купить. Пролежни возникали то там, то здесь, в ход шел детский крем и не только он, что попадало под руку. Одних присыпок требовалось неимоверное количество. Людмила оказалась слабее Марии Федоровны, неизвестно из-за чего, возможно ей досталось там, в больнице, оттого она, порой, не выдержав, выскакивала из дома и бежала в квартиру бабы Паши и день-два не приходила.

Однажды Мария Федоровна заглянула на квартиру бабы Паши и увидела Людмилу вдрызг пьяной. Рядом тлела сигарета, выпавшая из пепельницы на ковер.

— Не ровен час, ты меня спалишь деточка, — сказала Зорова и принялась будить Людмилу.

Алексей окреп, взгляд начал становиться осмысленным, зрачки часто приобретали устойчивое положение, закатывались все реже и реже. Однако просветления еще не наблюдалось, мозг работал нестабильно. Но уже были сдвиги. Мое ограждение перестало выполнять свои функции: Зоров, когда Мария Федоровна и Людмила отсутствовали по известным, им причинам легко преодолевал его и полз к выходу. Он желал ходить. И научился, для чего я ему по просьбе Марии Федоровны достал и привез из городка костыли. Они помогли Алексею. Но одно дело научиться ходит, а другое это делать осмысленно. Не раз, ухаживающим за Зоровым женщинам, приходилось туго. Не из-за чего он выходил вдруг из себя. Откуда только у больного мужика бралась сила. Все что попадало под руку летело за ними вдогонку. Мог и прибить. Однажды Алексей ухватил лопату и бросился за женщинами, они тут же разбежались в разные стороны и остановились. Зоров тоже стал и не знал, что делать то на мать посмотрит, то на Людмилу, затем плюнул, бросил лопату и пошел в дом.

Заговорил брат Светланы Филипповны лишь полгода спустя, после того как я с Людмилой привез его из больницы домой. Очень тяжело давалась Зорову речь. Правильно говорить он так и не научился. У меня часто было желание ему крикнуть:

— Да выплюнь ты кашу изо рта.

Мария Федоровна могла разбираться, но частично, и лишь Людмила сумела влезть в голову Зорова.

По привычке Алексей просил у Людмилы то сигарету, то выпить. Марии Федоровне посоветовали соседки заваривать ему полынь для очистки крови, и он, ощущая ее горечь, принимал отвар травы за водку. Я наблюдал, как Зоров поднимал стакан и затем эффектно опрокидывал его в горло, при этом крякал:

— Ах-х-х, кепкая залаза, — не выговаривая, говорил он, морщась и тряся головой. — До пиченок забилает.

Я отворачивался, чтобы не засмеяться и уходил прочь.

Алексей Зоров мог жить у Марии Федоровны сколь угодно долго, но после того, когда он поднялся на ноги, Людмила забрала его к себе в квартиру бабы Паши. Это было рядом, Алексей словно и не переезжал. Женщины часто приходили дружка дружке на помощь. Я выручал их тем, что доставал успокоительные лекарства. Алексей много их попил после возвращения из больницы. Без них он не мог спать. Не отдохнув, Зоров начинал безобразничать бить окна, бросать на пол посуду, переворачивать стулья, даже чуть не разбил телевизор.

Однажды я вставлял стекло в окна, которые разбил Алексей и ненароком пожалел Людмилу:

— Да, такое, наверное, выдержать невозможно, — сказал я ей.

— Полностью согласна. Я бы не выдержала, если бы его не любила. А потом я виновна, перед Богом и людьми. Виновна за то, что мой сын Григорий, никто другой, хотя я до сих пор не могу в то поверить, надругался над девочкой и ее матерью — изнасиловал их, а затем убил… — женщина замолчала, на время, а затем, подняв глаза, продолжила: — Бог дал мне Алексея для искупления грехов. Я его не брошу, не хочу возвращаться домой. Там, — Людмила махнула рукой в сторону Москвы, и я понял — в родном городе, — недалеко от нашего дома храм — есть куда ходить отмаливать грехи, но я не смогу там жить.

Людмила нашла себе место возле Алексея. Она ему была нужна. Все в жизни могло быть иначе, если бы брат Светланы Филипповны был бы везучим человеком. «У него вся жизнь наперекосяк», — не раз говорила Мария Федоровна. Так оно и было. Мне, правда, тоже хвалиться нечем было. Я Олимпийским чемпионом не стал. На работе получал гроши. Со Светланой у меня ничего не получалось: она жила сама по себе я сам по себе. Сын со мной отношений не поддерживал, а раньше боялся на шаг от меня отойти — крутился рядом.

Однажды я приехал в поселок — можно сказать, заскочил, Мария Федоровна сразу же после приветствия набросилась на меня и стала расспрашивать:

— Андрей, я давно хотела у тебя спросить, у вас, что две машины? Ты ездишь на нашей, а твоя жена с Максимкой на этой — черт, знает какой. У нее и руль не в том месте стоит. Все ни как у людей! Да, она сегодня была. Вон продукты сгрузила и уехала. Вы должны были, наверное, встретиться, да разминулись. Что я еще скажу, она была не одна с каким-то иностранцем, называла его Робертом. Мужик как мужик, но не жилец по лицу вижу не жилец, хотя