Я говорил еще какие-то слова, а в душе беззвучно молился, прося Господа удержать, дать мне силы устоять перед накатывающим припадком бешенства. Отец Фелициан молчал.

Я отвел его к стене, усадил на скамью, сел рядом.

— Неужели ты не слыхал о празднике Цериалий, который язычники справляют девятнадцатого апреля? Храм Церере на Авентинском холме в Риме стоит вот уже девять веков. Ее детьми считаются Либер и Либера, и этой троице язычники поклоняются как главным дарителям плодородия. Прозерпина также почитается ее дочерью, которая возвращается к матери каждый год из подземного Аида в виде зеленых ростков.

Отец Фелициан слушал меня рассеянно и недоверчиво. Мне даже почудилось, что его подвижная бородка в какой-то момент задралась насмешливо.

— Но даже если бы кто-то изваял статую Девы Марии, ты не должен был бы устанавливать ее в церкви. Верующим следует почитать ее, но они не должны поклоняться ей наравне с Христом, с Богом Отцом, с Духом Святым. Помнишь, как Христос говорит в Евангелии: «Кто матерь моя и братья мои?» Мы должны немедленно убрать статую из церкви, чтобы не вносить соблазн в души верующих.

— Мои прихожане привыкли к ней, — сказал отец Фелициан. — Они могут потребовать ее назад.

— Привыкли? Но как давно притащил ты сюда это идолище?

— Вот уже скоро будет полгода.

— Силы небесные! И он говорит это так спокойно! Целых полгода его паства молится языческому идолу — а ему хоть бы что.

— Не у всех достанет духу обращаться с молитвой к самому Христу. Грешные люди боятся его лика. Они верят, что Божья Матерь скорее простит их и заступится перед своим Сыном. К этой статуе сходятся люди из других приходов. Иногда за два-три дня пути. Многие согласились креститься только в надежде на ее заступничество.

— Вот что, отец Фелициан, — твердо сказал я. — Такое уже бывало много раз. Помнишь, как евреи в пустыне начали поклоняться статуе тельца, когда Моисей удалился на гору Синай? Люди слабы, неустойчивы в вере. На то мы и поставлены пастырями над ними, чтобы удерживать их от заблуждений и гибели. Статую нужно вынести из церкви немедленно. Вдвоем мы поднимем ее без труда.

Фелициан молчал и не двигался с места. Пальцы его вцепились в край скамьи, точно он ждал, что я попытаюсь поднять его силой. Страшные строчки из Книги Исхода запали мне в память еще со школьных времен: «И сказал Моисей сынам Левииным: возьмите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего». Три тысячи из поклонившихся Золотому Тельцу пало в тот день!

Но прошли времена пророков. Веры нашей едва хватает на то, чтобы одолеть собственные слабости — не чужие.

Я встал и направился к статуе в одиночку. Я не знал, что я буду делать, если безумный священник накинется на меня. Я ждал удара сзади и чуть не наступил на тело, распростертое перед статуей Цереры.

Это была Клавдия, моя жена.

Не знаю, когда она вошла в церковь. Слышала ли она мой разговор с отцом Фелицианом? Решила бросить мне открытый вызов? Или и ей привиделась во сне статуя Богоматери и она вдруг узнала ее въяве? «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное», — повторял я. Но что же делать нам — тем, кому уже не вернуться к этой блаженной нищете?

Я беспомощно попятился по проходу, вышел в вечерний сумрак.

Вскоре до меня стали доходить слухи, что и в других приходах люди начинают поклоняться Богоматери наравне с Сыном.

Канцелярия римского первосвященника на мои запросы не отвечала.

А потом пришло известие, что отец Фелициан установил в своей церкви в Ирпино еще одну статую: Дионис с ягненком на плечах. И объяснял своим прихожанам, что это не кто иной, как Пастырь Добрый, отыскавший заблудившуюся в горах овцу. И число крестившихся у него после этого стало расти еще быстрее.

(Юлиан Экланумский умолкает на время)

ДЫХАНИЕ СМЕРТИ НАД АВГУСТОЙ ПЛАСИДИЕЙ

Как счастливо он начинался, этот год! Как зеленели испанские горы под весенним солнцем! Как радостно встречали барселонцы армию визиготов, только что пересекшую Пиренеи, чтобы защищать их от страшных вандалов.

«Эта земля дала Риму великих императоров, — думала я. — Траян, Адриан, мой отец — Феодосий Великий, — все они были вспоены молоком и медом Испании, закалены ее ветрами. Может быть, не зря судьба швыряла меня по всему миру? Может быть, она тайно вела меня сюда, чтобы и мой сын был рожден здесь? Может, и ему предстоит стать великим властителем, который вернет Риму славу и единство?»

Я ничуть не боялась приближавшихся родов. Наоборот, они окрашивали новым светом все привычные вещи вокруг меня. Я представляла себе, как глаза моего сына будут следить за вспышками золота на моей пряжке, — и по-новому радовалась ей. Представляла, как он будет ползать по полу и ловить ладошками мозаичных рыбок на нем. Как впервые возьмет в руки виноградную гроздь. Весь мир превращался в большой, большой подарок, приготовленный специально для него.

Мы назвали мальчика Феодосием — в честь деда. Меня немного смущало, что в далеком Константинополе вот-вот должен взойти на трон его двоюродный брат с тем же именем. Не увидит ли он здесь враждебности, какого-то покушения на свои права? Но Атаулф уверял меня, что Константинопольский двор не обратит внимания на такой пустяк. Зато имя Феодосий священно для его воинов. Ведь в армии визиготов еще немало тех, кто сражался под знаменем моего отца. Они пойдут за юным наследником в огонь и воду.

Обряд крещения епископ Сигезариус совершил на двух языках: готском и латыни. Крестным отцом был брат Атаулфа. Три дня и две ночи праздничная толпа перекатывалась по улицам Барселоны. Моему Галиндо с трудом удавалось набирать трезвых воинов, чтобы сменять караул у нашего дворца.

Нам повезло с кормилицей. Молодая приветливая кондитерша полыхала здоровьем и чадолюбием. «Не жадничай, не жадничай, — приговаривала она, отнимая от соска собственную дочку и обмывая грудь теплой водой. — Дай-ка и маленькому королевичу подкрепиться. Будешь ему доброй молочной сестрой — он тебя одарит богатым приданым».

Прошло почти три недели, прежде чем я вынырнула из облака счастливого дурмана и заметила тревогу на лице Эльпидии.

— Что? что тебе не нравится? — накинулась я на нее. — Да, у мальчика слегка раздвоена верхняя губка. По-моему, это даже мило. Не всякому мужчине суждено вырастать Адонисом. И почему нужно сразу напускать на себя мрачность из-за таких пустяков?

Но в глубине души я и сама уже знала, что это не пустяки. Эльпидия осторожно приподняла губку ребенка и показала глубокую щель, разделявшую беззубые десны, уходившую в нёбо.

— Заячья губа… У римских и греческих детей ее почти не бывает. У африканских — никогда. А у северных, у голубоглазых, — довольно часто. Никто не знает, за что им такое проклятие. Но ребенок не может сосать как следует. Заглатывает воздух и остается голодным.