Афенаис мечтала написать Гипатии письмо, но все не решалась. Ходили слухи, что Гипатия была очень остра на язык. Со студентами, имевшими несчастье воспылать к ней нежными чувствами, она обращалась просто безжалостно. Один все же попробовал рассказать ей о своей страсти. Она в ответ извлекла из себя платок с пятном крови и развернула его перед лицом неосторожного поклонника.

— Тебя больше интересует эта часть меня? Слияния мыслей тебе уже не хватает? Но ведь другое слияние можно получить за сходную цену в любом александрийском притоне.

Афенаис строила планы уплыть в Александрию и стать ученицей Гипатии. Только Гипатия могла помочь ей в собирании материалов для научного труда, который неудержимо созревал в ее воображении. Из всех прославленных историков — от Геродота до Плутарха — она вычитывала, выписывала отрывки, сообщения, сведения только об одном: о том, что когда-то, давным-давно, у многих народов женщины правили в доме и государстве, что наследство переходило к дочери, а не к сыну и что даже главным божеством была Она.

— Смотри, что я нашла у Диодора, — встречала она меня радостным шепотом. (Мы старались не мешать другим ученикам в скриптории.) — «У племени, живущего в Ливии, вся власть принадлежит женщинам, и они занимают все общественные должности. Мужчины делают все работы по дому и слушаются женщин во всем. Им не разрешается обучаться военному делу или участвовать в делах управления, чтобы они не могли отважиться на восстание против женского господства. Новорожденных отдают на воспитание мужчинам, и они выкармливают их молоком и другой подходящей едой».

В следующий раз это могла оказаться история про Геракла в плену у царицы Омфалы.

— Ох, воображаю, как выглядел этот непобедимый в женском наряде! Ходят слухи, что в конце концов он даже полюбил прялку и что шерстяная нитка у него получалась на зависть ровная и длинная. А царица тем временем управляла своим народом, разъезжала в его львиной шкуре. Но, видимо, время от времени она использовала его не только для домашних работ, коли в конце концов у них родилось четверо детей.

В Древнем Египте тоже, оказывается, женщины занимали куда более почетное положение, чем сейчас.

— «Женщины проводят время на форуме, заключают сделки, а мужья сидят дома и хлопочут по хозяйству» — так пишет Геродот про древнеегипетское царство. И право на трон переходило не к сыну, а к дочери. Сначала фараонами становились те, кто женился на принцессе. Потому-то у египтян и возник этот обычай: для виду женить сына фараона на сестре, чтобы не нарушать династию. И ведь египетская богиня Изида доводится богу Озирису одновременно и женой и сестрой.

Порой ее разгоревшееся лицо, с блестящими глазами, так завораживало меня, что я переставал воспринимать смысл ее слов и слышал только их нежный песенный звук, будто она действительно декламировала мне баллады на каком-то неведомом, издревле женском, жрицами созданном языке. Но в другие разы ее упорная, однообразная, непробиваемая враждебность ко всему мужскому так допекала меня, что я готов был сделать что угодно, лишь бы прервать поток несправедливых обвинений. И однажды я не выдержал.

Мы сидели на нашем любимом месте на берегу ручья за домом соседей. Она что-то чертила на песке ивовым прутом.

— …Вот так одевались жрицы Феба. А вот это наряд жрецов в Древнем Вавилоне. Если я правильно запомнила по картинке в свитке с «Законами двенадцати таблиц» — вот облачение римского верховного священнослужителя. Но на что похожи все эти одежды? Это же типично женское платье! Ибо испокон веков божествам служили жрицы, а не жрецы. А когда мужчины решили захватить и это занятие, они трусливо залезли в женский наряд, чтобы божество не опознало их и не покарало за святотатство. То же самое и ваши христианские священники и монахи — по одежде и длинным волосам их часто можно принять за женщину.

Тут я встал и заговорил холодным и насмешливым тоном, который — я знал — действовал на нее гораздо сильнее, чем возмущенное пыхтение.

— Хорошо, давай допустим, что твоя мечта исполнилась. Что женщины наконец сравнялись в правах с мужчинами или даже стали выше них. Какие это будут блаженные времена! Наконец-то мы услышим их голос в сенате, в ареопаге, в городском совете, в суде. Насколько приятнее и легче грабителю будет получить приговор «двадцать ударов бича» из милых женских уст. Конечно, женщинам будет открыт и доступ в гимнасии. Они будут состязаться наравне с мужчинами в беге, прыжках, метании копья. Могут возникнуть некоторые трудности для женщин, пожелавших заняться кулачным боем. Видимо, они введут специальные нагрудные доспехи. Зато в борьбе женщина одолеет любого мужчину — у нее ведь не вырастет мешающая болезненная помеха между ног.

Постепенно я входил в раж. Расхаживал перед Афенаис, как заправский мим, прыжками и гримасами изображая блаженные времена женского господства.

— Конечно, все управление финансами должно перейти в женские руки, как это и предлагала Лизистрата в комедии Аристофана. Только тогда кончатся безумные траты на строительство кораблей, дорог, храмов. Шелка из Индии, белила и сурьма из Сирии, бриллианты из Африки — вот на что должны расходоваться налоги. А образование? Прославленная Гипатия, конечно, возьмет в свои руки управление всеми университетами. Где изучаться будет только неоплатонизм. С ежемесячным перерывом на три дня. Чтобы Гипатия могла раздавать платки со своей священной кровью. Не нужно будет резать на алтарях ягнят и козлят. После смерти ее, конечно, причислят к сонму богов. И на Олимпе ей наконец подыщут достойного супруга. Кажется, там до сих пор никем не занят Ганимед…

Я чувствовал, что захожу слишком далеко. Но не мог остановиться. Даже когда Афенаис вскочила на ноги и встала передо мной и что-то сказала гневным голосом.

— Что? — не понял я.

— Дай мне твою руку.

Я повиновался в недоумении.

Она крепко взяла мою ладонь, подняла ее. И вдруг сильно ударила ивовым прутом по запястью.

Потом еще раз.

И еще.

Я задохнулся от боли и неожиданности. Мы стояли друг перед другом, укрытые кустами тамариска, ошеломленные, испуганные, чужие, как два путника, столкнувшиеся в безлюдных горах.

Мне было стыдно, что я не сумел удержать слез, но отереть их со щек было еще стыднее.

Афенаис растерянно и виновато смотрела на набухавшие рубцы.

Потом вдруг замотала головой, вложила свой прут мне в ладонь и протянула руки вперед, как напроказившая ученица. Зажмурила глаза, закусила губу.

Я отбросил прут, шагнул вперед.

Неловко прижал губы к ее щеке.

Она не отшатнулась, не открыла глаз. Мы осторожно касались друг друга пальцами, носами, губами. Голова у меня стала легкой-легкой, будто из нее внезапно улетучились все тяжеловесные знания, которыми я старательно загружал ее два года. Неведомая книга на незнакомом языке лежала перед нами.

Мы стояли обнявшись, не решаясь начать разматывать манящий свиток. Он казался бесконечным, многослойным, опасным, как лабиринт Минотавра.