гладкие, словно вылизанные стены. У меня такое ощущение, что я вот-вот повисну в безграничном пространстве космоса... Наконец, примерно на глубине тридцати футов, мы достигаем дна — моя нога по щиколотку погружается в черную, похожую на сажу пыль. Эта тончайшая бархатная пудра забвения при каждом нашем шаге вздымается траурными фонтанами.

Из темноты выплывают бледные привидения предметов: широкий стол, бочки, несколько ящиков, мешки с растениями... Кажется, от них остались только контуры — так море во время отлива оставляет иногда на прибрежном песке выбеленные скелеты утопленников...

Я ударяюсь обо что-то лбом — невидимый маятник со зловещим скрипом качнулся в сторону: фаянсовая лампа. Она висит на железной цепи, уходящей вверх, в непроглядную ночь. Келли зажигает ее, тусклый свет освещает наши фигуры едва до половины — нижняя тонет во мраке, как будто мы переходим вброд какие-то черные инфернальные воды...

Впереди смутно вырисовывается правильная геометрическая форма какого-то небольшого — по грудь? — возвышения, похожего на пьедестал; подойдя ближе, мы видим, что это не пьедестал, а совсем наоборот — выложенное из огромных белых

валунов квадратное ограждение, внутри которого — зияющая бездна... «Колодец святого Патрика», — вспоминаю я. Доктор Гаек с суеверным ужасом рассказывал мне об этой таинственной шахте и о связанных с нею народных преданиях. Измерить ее глубину еще никому не удавалось: сколько ни бросали туда факелов, все они потухали уже в самом начале падения, задушенные ядовитыми испарениями темноты. В Богемии говорят: этот колодец ведет к центру Земли; там простирается круглое изумрудное море, и в море том есть остров, на котором обитает Гея, мать Ночи...

Моя нога натыкается на что-то: камень величиной с кулак; я бросаю его в колодец. Перегнувшись через бруствер, мы слушаем, слушаем долго, но все напрасно: ни малейшего звука, который бы свидетельствовал, что камень достиг дна. В мертвой тишине — бездна поглотила его, словно мгновенно растворив в абсолютное ничто — было что-то противоестественное и кошмарное...

Внезапно Яна так резко и глубоко перегнулась через край, что я вынужден был схватить ее за руку и рвануть назад.

— Что ты делаешь? — хотел крикнуть я, но лишь еле слышный шепот вырвался из моего пересохшего, сведенного спазмом горла.

Яна с искаженным лицом не издала ни звука — застыла как завороженная, не в силах отвести глаз от этой черной всасывающей пустоты.

Потом я сидел на каком-то ящике за ветхим столом и сжимал руку моей жены; в ужасном холоде, царящем в крипте, ее тонкие пальцы словно закоченели в смертельной судороге.

Келли, охваченный нервным суетливым беспокойством — так, значит, Ангел уже на подходе! — вскарабкался на уложенные штабелем мешки и уселся наверху со скрещенными ногами; подбородок с остроконечной бородой он выдвинул вперед, голову запрокинул, закатил глаза, так что лишь белки мерцали подобно двум молочным опалам. Он сидел так высоко, что тусклый свет лампы, пламя которой, словно заледенев, неподвижно торчало призрачной хрупкой сосулькой, падая на его лицо снизу, отбрасывал на лоб странную тень: черный перевернутый треугольник — проекция носа, — подобно глубокой дыре, зловещим клеймом зиял чуть выше переносицы медиума.

Теперь надо подождать, когда дыхание Келли станет совсем редким, почти остановится: со времен Мортлейка это служило знаком к началу заклинаний.

Напряженно, до боли в глазах, всматривался я во мрак;

внутреннее чувство подсказывало, что там, где находится бруствер шахты, мне будет явлено какое-то видение. Я ждал, настроившись на зеленое свечение, которое всегда предшествовало Ангелу, но — ни малейшего проблеска, напротив — похоже, что тьма над колодцем только еще больше сгущается. Она становится все плотнее и непроницаемей, в этом уже нет никаких сомнений; сжимается в ком такой кромешной, концентрированной, непостижимо ослепительной черноты, что рядом с ней даже самая беспросветная ночь показалась бы светлым полднем...

Я огляделся: мрак, окружающий нас, и вправду превратился вдруг для меня в легкую предрассветную мглу. А черный ком между тем принял очертания женской фигуры, дымным смерчем повисла она над бездной шахты... Не могу сказать, что я ее вижу — во всяком случае, глаза мои ее не видят, — и тем не менее она очевидна некоему внутреннему органу, назвать который «оком» было бы, пожалуй, неверно.

Все более отчетливо различаю я ее, хотя свет лампы словно пятится перед ней; но я вижу, вижу эту женскую фигуру какой-то хищной, непристойной, сводящей с ума прелести яснее, чем что-либо земное. Женщина с головой гигантской кошки... Ну конечно же произведение искусства: статуя египетской богини Сехмет не может быть живым существом! Но парализующий ужас уже превратил меня самого в статую, ибо мозг мой буквально вопит, что это — Исаис Черная; однако в следующее мгновение даже ужас бессильно отступает пред тем кошмарным очарованием, которое исходит от этого фантастически прекрасного видения. Мне хочется очертя голову ринуться в бездонную воронку к ногам инфернальной богини... Это какая-то безумная эйфория... Я... я просто не могу подобрать имени той неистовой испепеляющей жажде самоистребления, которая погрузила вдруг в мой мозг свои ледяные когти...

Потом забрезжило бледно-зеленое свечение; источник его я определить не мог: смутное сияние было разлито повсюду... Видение демонической богини исчезло...

Дыхания Келли уже почти не слышно. Пора... Сейчас я должен начинать заклинания; формулы, данные нам духами много лет назад, составлены из слов незнакомого варварского языка, но я их помню, как «Отче наш»: уже давным-давно стали они моей плотью и кровью. Боже, кажется, с тех пор, как я впервые произнес их осенней ночью в Мортлейке, прошла целая вечность!

Я открываю рот, но меня вдруг охватывает несказанный

страх. Он явно исходит от Яны. Ее руки дрожат — нет, они ходят ходуном! Я собираюсь с силами: во что бы то ни стало заклинание должно состояться! Ведь Келли утром сказал, что ночью, после двух часов, Ангел отдаст нам какой-то очень важный приказ и... и раскроет последнюю тайну тайн, о посвящении в которую я все эти долгие годы молил, самозабвенно сжигая свое бедное сердце.

Первые слова заклинаний уже готовы сорваться с моих губ, и... я вижу, как вдали поднимается рабби Лев... В его поднятой руке — жертвенный нож... И тут же над колодцем на какую-то долю мгновения вновь воспаряет черная богиня... В ее левой руке — миниатюрное египетское зеркальце, а в правой — какой-то предмет, как будто из оникса,— не то наконечник копья, не то направленный вверх кинжал...

Резкое зеленое сияние, брызнувшее от Келли, смывает обе эти фигуры... Ослепленный, зажмуриваю я глаза... Мне кажется, мои веки