– Значит, мог… – произнёс Пётр Андреевич в голос. – Даже если б не хотел, не думал, никак не предполагал ввиду характера, убеждений, внутренней философии… – всё равно смог бы,… как каждый из нас. «Всё дело в цене…».

Он открыл глаза, потянулся за чашечкой, ухватил её цепкими пальцами за ушко,… но тут вдруг потерял равновесие и отшатнулся назад к спинке дивана. По стеклу столика расплылась, увеличиваясь в размерах, амёба черной жидкости.

– Тьфу ты, ёксель-моксель! – проговорили раздражённо губы. А глаза невольно зафиксировали и воскресили в памяти другую лужицу другого напитка в другом помещении – тринадцать лет назад в купе скорого поезда Воркута-Москва в компании черноволосой незнакомки с благодарной волшебной улыбкой, ничего не обещающей взамен, но столь чистой и бесхитростной, что всё обещалось само собой…

Тогда Богатов потянулся за стаканом и невольно поймал в воздухе её руку. А может, это было не так уж и невольно… возможно, само провидение приблизило их друг к другу и подарило точку касания, столь наивную и безвинную, что подозревать в чём-то кого-нибудь из них стало бы верхом глупости. Но на то она и глупость, чтобы суметь оказаться в самый ненужный момент в самом ненужном месте.

Дверь в купе с шумом распахнулась настежь, и на пороге появился совершенно незнакомый мужчина, явно не по возрасту седой и с гневным, горящим взором. Седина в сочетании со строгими, правильными чертами придавала его лицу чрезвычайный шарм и красоту, а гневный, острый, как разящий меч, взгляд делал эту красоту поистине демонической. Незнакомка импульсивно отдёрнула руку, стакан упал, разливая по полу остатки недопитого чая. В воздухе повисла тревожная тишина.

«Понравилась?» – спросил тогда Берзин Аскольда, как только седой увёл незнакомку.

«Очень…» – не задумываясь, ответил Богатов.

Он был как бы не в себе, будто преисполненный энергией для немедленного решительного действия, не терпящего отлагательства. Но сила эта бурлила, играла, копилась у него внутри, в то время как внешняя оболочка, будто облитая толстым слоем застывшего воска, оставалась незыблемой, сдержанно спокойной.

«Значит, вот этакая красота тебя привлекает?»

«Да… – Аскольд отвёл глаза в сторону, сосредоточив взгляд на некой невидимой точке, как бы всматриваясь внутрь себя, в самую глубь, но уже через секунду вернулся к Берзину, – … такая».

«Боже ж ты мой! Тринадцать лет прошло! – думал про себя Пётр Андреевич, вытирая со столика кофейную лужицу. – А будто вчера всё было. И ведь не прошло… не умерло насовсем… воскресло…».

Аскольд рассказал ему в кабинете Петровича, как три с половиной года назад они снова встретились с Беллой… неожиданно,… случайно,… вдруг,… даже не сразу узнали друг друга. А узнав, всего через два месяца общения в интернете забыли о девяти годах безвременья, пролетевших, казалось, как один миг.

– Эх, Аскольд… Бедный Аскольд… Ты всегда был бабником, – подумал вслух Берзин. – Все мы, в общем-то, бабники… Но тебя мне искренне жаль… Тогда ещё было жаль.

Он опять вспомнил тот солнечный июльский день и повесть Богатова о себе.

«Я слабый, падший человек без силы и воли. Вы ж вот сами давеча заметили, что четыре года в монастыре ни алкоголя, ни табака, а как вырвался на свободу, так снова во все тяжкие. Мне эта свобода горше тюрьмы, потому как нет у меня никакой способности противостоять своим страстям. А их у меня много, ой много, и все злющие, коварные, как аспиды, только и ждут того, чтобы побольнее уязвить. И я поддаюсь почти без сопротивления… Почти,… так что со стороны может показаться, что и вовсе без сопротивления,… что с желанием и готовностью… Ах, как дорого мне это почти! … Оно как соломинка, понимаете,… как последняя надежда…

Постепенно я стал оправдывать свою слабость, находя для неё убедительные обоснования и извинительные причины. Я даже здорово преуспел на этом поприще. Надо отдать должное человеку, за время своего существования это лучшее из того, что он научился делать. Страстям же, этим своим злейшим врагам я присвоил статус неизменных атрибутов успеха: курению – спутника мужественности, чревоугодию – достатка и вкуса, осуждению и жестокости придал значение справедливости, а предательство оправдал расчетом ради высшего блага. Но есть одна страсть, которая даст сто очков вперёд всем остальным, которая не просто довлеет надо мной, она уже часть меня неразрывная и неотъемлемая. С теми остальными я могу как-то с большим или меньшим успехом бороться, многие даже изжил совсем. А эта … непобиваема. Она настолько сжилась со мной, срослась со всем моим существом, с моей природой, что без неё я не знаю уже себя, лиши меня её, и я перестану быть вовсе. Поэтому я не могу бороться с этой страстью, а, живя с ней, неизбежно гублю и себя, и тех, кто рядом, кто дорог мне. Вот таков тупик, в который я сам себя загнал и выхода из которого не вижу, не знаю.

Эта страсть – женщины. Банально, правда? Как в плохом бульварном романе. А для меня это трагедия … Шекспир! Я бабник, Пётр Андреевич, элементарный бабник».

– Значит, был у тебя мотив, Аскольд, – утвердительно вывел воображаемому собеседнику Берзин. – Был! И прав Порфирий, не импульсивный мотив, не в состоянии аффекта, но основательный, предумышленный.

Убрав следы кофе и насухо вытерев столик, Пётр Андреевич направился в кухню, вымыл под струёй тёплой воды чашку, простирнул тряпочку и даже попытался напеть некую популярную песенку, названия которой никогда не знал. Ему всё было ясно, вопросов больше не возникало… Хотелось бы ещё, чтобы стало безразлично, ушло навсегда, оставило в покое… Но не получалось никак.

Берзин зашёл в галерею, приблизился вплотную к мольберту с новой картиной, бережно снял с неё покровы и отошёл на почтительное расстояние, постепенно перезагружаясь из юридического мира в мир искусства. Пред взором открылось полотно с яркими живописными красками, будоражащими воображение, оживляющими иные миры – миры фантазии, химеры, вымысла. И чем дольше Пётр Андреевич смотрел на работу, чем старательнее проникал одухотворённым сознанием в вычурный каприз фантасмагории, тем более уходил созерцательным чувством и даже мыслью в другой образ, никогда не виданный им, но много-много раз за последние тринадцать лет представляемый, воображаемый.

Посреди огромного цветущего сада, в окружении экзотических растений и цветов на коленях стояла обнажённая Нури. Лицо её исказилось мучительной гримасой боли и скорби, пережить которые ей оказалось неимоверно трудно, почти невозможно. Левой рукой она сжимала рукоять большого окровавленного ножа, а правой держала за волосы только что отрезанную голову. То была голова Аскольда. Она как будто ещё жила, в ней всё ещё теплилось сознание и чувство, но не ужаса и страха, а обретённого вдруг умиротворения и покоя. В ещё приоткрытых глазах светилась благодарность и признательность. Казалось, что через мгновение они закроются, сознание погаснет, чувство иссякнет, освобождаясь навеки от этой муки, называемой всеми жизнью.

«Сколько Нюра потом ни расспрашивала, – зазвучал вдруг в сознании голос Аскольда, – сколько ни пыталась выяснить у меня суть этой картины, а главное причины, побудившие меня написать её, я не смог дать ей сколько-нибудь удовлетворительный ответ. Я только мычал, умничал, морщил лобик, придумывая на ходу более-менее вразумительные объяснения, но чувствовал, что сам не верю всему тому, что говорю. Мне и самому хотелось осознать, что я тут натворил, но понимание не приходило. Нет его и сейчас. Я только приблизился к расшифровке этого страшного ребуса, только начал понимать в свете последовавших за тем событий смысл той загадки, но полная разгадка её всё ещё впереди. Единственное, что я смог тогда сказать однозначно и убеждённо, это название работы. Нюра спросила меня о нём, и я ответил, не задумываясь, хотя мгновением раньше вовсе не знал ответа. „Освобождение“ – так я назвал картину».