А Алка сделала узкие глаза:

— Слышь, Стоянчик, если у них чего закусить есть хорошего — захвати? Вот, я тебе деньги дам, — добавила она без видимых движений к сумке, на что невидимый Стоян откуда-то важно ответил:

— Ама, какви деньги, просто така ще взема, той ми е приятел[52]…

— Ну, как хочешь, — тут же согласилась она, а я сказал, что не надо ничего, после зоопарка приглашаю их в ресторан, где можно будет поесть горячую солянку-поселянку, но Алка настаивала:

— Нет, пусть принесёт, от травы на жрачку пробивает.

Стояну слово «ресторан» понравилось, он сообщил, что знает хороший балкан-гриль, и ушел в зеленчуков магазин, а мы остались.

Змейка в низу живота начала тотчас неуклонно расти, требовала выхода. Я дотянулся губами до её уха, пожевал мочку… Алка внимательно оглядела пустой тупик. Правой рукой сжала меня за ягодицу, другой рукой распоясала меня, открыла ширинку и, мурча:

— Ты же этого хочешь, котик? — вытеребенила из трусов всё хозяйство, выделила главное и стала его водить-вести вверх и вниз, еще и еще, отчего моя змейка, сбросив кожу и хищно обнажив головку, стала дико выгибаться, а мы с Алкой — мяться и трогаться.

И это было так прекрасно-освободительно, что я (даже не успев испугаться, что вокруг дневные люди и людской день) ощутил, что вот-вот где-то что-то прорвётся, рванет… И вот змея, упруго выгнувшись и фыркнув напоследок, испустила свою белую душу прямо на подставленный мясосочный немой сосок.

Ох! Я с трудом сдулся обратно в шар, хватаясь руками за спасительную горячую грудь, но она исчезла в блузке. Алка, оправившись и быстро оглядевшись, хитро посмотрела из-под ресниц:

— Хватит, хорошего понемножку… Ему сделаешь приятное — а он ещё хочет…

На это я стал что-то оправдываться, но она закрыла мне рот рукой:

— Молчи… Мне самой приятно… Всегда было…

И рассказала, пока я кое-как застегивал штаны, что ей приятно делать мужчинам приятное еще с детства, когда её тянуло исключительно к мужикам — она хотела быть среди них, ей было надёжно в их крепких руках, она чувствовала себя под защитой; когда же она стала понимать, что может делать им приятное (отчего они были явно счастливы) да еще получать при этом какие-то награды («мзду — за пизду, короче», уточнила), то она и начала это делать всем, кто попросит, причем ей самой это всегда было приятнее всего. И ничего её остановить не могло — ни вызовы родителей в школу, где её ругали «шлюхой» и говорили, что она постоянно около мальчикового туалета околачивается, ни скандалы, когда её ловили в этом туалете с кем-нибудь и вели к завучу, молодому мужику. А что завуч?.. Он дверь запирал, задергивал занавеску и делал с ней то же самое… Или дядь-Коль, сосед-инвалид, всё время дома сидел:

— Как со школы приду, родители на работе, только сяду уроки делать — зовёт дядь-Коль через стенку: «Алка, ты дома? Поди сюда! Иди, чего покажу!» — «Чего, дядь Коль?» — кричу, хотя знаю чего. А прихожу — у него уже между ног большое, красное, вздутое, опухшее… Болит, говорит, помоги немного, что-то плохо мне… Потри маленько… может, полегчает… Ну я знаю, не тупая… Сделаю, что надо, конфету возьму — и за уроки обратно… Не всё равно, где тереть — поясницу, шею, спину или там?

И Алка, зажигая сигарету, рассказала дальше, что это продолжалось долго, пока один раз отец не пришёл с работы раньше времени и не застал их:

— Меня отколошматил будь здоров, а у дядь-Коли протез от ноги отломал и чуть насмерть его этим протезом не забил…

Я слушал из шара-оболочки эту жуть, и вокруг меня плавали в пузырях какие-то лица, протезы, штанузы лошматые, ногузы башматые… Казалось, она уже целый день рассказывает эту историю, а конца всё нет… Но её откровенность завораживала — так открыто, так прямо никто со мной никогда не говорил и таких тайн не открывал… Вот она, загадочная душа, то откроется нараспашку, то закроется на застёжку!

— И что, помогло? Хренушки!.. Пару недель посидела наказанная, к дверям не подходила, а потом — опять к хуям на улицу! Мальчишки меня стерегли, как выйду — так обязательно в подвал или на чердак затащат… А я чего — иду, лезу, мне самой ужас как приятно, когда им приятно… Они думают, что я, типа, дурочка, а я думаю, что это они, типа, дураки… Школота была, а всё секла…

Она засмеялась, а у меня почему-то собаки заскулили под сердцем. И что это за синдром — всем приятное делать? Болезнь? Или доброта, которой у наших немок — иди ищи… Наши немки — только себе всё, машины… Очень неправ был полковник, когда вчера говорил, что в России много дешёвого женского мяса, но мало женщин… Еще шутили, как сказать в магазине — «взвесьте мне 55 кило женщинины, бабонины»?.. Нет, это он врёт. Мясо добрым не бывает… А интересно, они ей… они ей тоже делали приятное? Я высунул нос из оболочки:

— А ты?.. Ну, они, мужики, тебе тоже… делали?

Она пожала плечами:

— Кто как. По ситуации… Но я, конечно, научилась кончать, куда ж ты денешься?.. Уже в двенадцать так дрочила — мама не горюй!.. Нет, делали, конечно… Вот дядь-Коль… я иногда сижу, уроки делать лень, зайду к нему, говорю: «Дядь-Коль, покатай на карусели!» Он снимет со здоровой ноги носок, вытянет её, я на большой палец писькой сяду, за его сарделину ухвачусь — и давай кататься туда-сюда, пока он малофью не спустит… Мне было всегда приятно видеть это белое, что из вас выходит, слышать, как вы стонете… Вам, мужикам, этого не понять: вы кончили — и побежали дальше. Или заснули…

— Нет, я не такой-эдакий…

— Все такие тягомоты. И ты тоже.

Я долго и упорно искал, что сказать в свое оправдание, и — кстати или некстати — вспомнил Йозефа Фрицля из Австрии, который свою дочь посадил в подвал на цепь и 25 лет насиловал, отчего она родила там четверых детей, а роды принимал он сам:

— Там… в бункере… Ей 18 лет… Она — вниз, он — за ней, бах… Потом — на цепь… В Австрии у всех бункеры… от совьетс… Он потом бункер уширил… для детей комнату уплотничал… — Я пытался вязать слова, но прозрачная оболочка как будто не пропускала ничего наружу, а те редкие слоги, которым удавалось выскочить изо рта, тут же эхом возвращались ко мне и через лоб попадали в череп, где влезали обратно в мысли и исчезали…

Алка охала:

— Да, что-то слышала. Этот маньяк еще потом под поезд бросился…

— Это другой… тоже маньяк… он всего восемь лет… Вольфганг Приклопил… Тоже австрияцкий человек…

— Да что они там с ума посходили, без баб в этой Австрии? Это какой же ужас — всех в подвале на цепи держать!

Меня несло на страшные истории:

— А еще… в Германии… один сволочь, гад… трах-трах двух сестер… а потом иголкой и ниткой это… шик-шик… вульвы… шик-шик…

Она сделала большие глаза:

— Чего? Сшил, что ли, срамными губами?