— В руки Твои, Господи!

Надсмотрщик спал, наш шляхтич, находящихся ближе всех, бросился к нему; он умирал. Это была прекрасная смерть! Такая спокойная, так верящая в радостное пробуждение, без слёз по миру и оторванная от него! Из долин ветер приносил аромат цветущего жасмина, тамариска и акации, море было тихим, волны мерцали фосфорическим блеском, галера медленно плыла, вдали на сапфире небес белел Стамбул высокими минаретами своих мечетей и длинными стенами султанского сераля, на которых темнела россыпь деревьев; дальше чёрные кипарисы кладбища грустно шумели среди белых могильных камней. Было тихо, он умирал и молился.

А, оглядевшись вокруг, он сказал слабым голосом своему товарищу:

— Я сохранил у себя бумаги, важные документы для одной семьи, я умираю, моё тело выбросят в море; возьми их, сохрани, может, когда-нибудь, более счастливый, ты вернёшься на родину, отдай их, кому служат, может, другому…

Ксендз Марек не докончил и умер. Так Надбужанин наследовал после него свиток бумаг, который старательно спрятал.

И были долгие, долгие годы неволи, он постарел в них, потерял силы, согнулся, однако, часто поворачиваясь к родной стороне, он вздыхал ещё по родине, и ему снилось, что плыл по Бугу, под вал замка, на котором стояла Анна. Воспоминание об этом мгновении жизни не угасло в нём до конца.

II

Возвращение на родину

Стоит ли описывать тянучие, мучительные дни рабства, которые забрали десяток лет жизни у человека, который имел отвагу страдать без стона, и не смог понять, чтобы христианин прервал свою жизнь добровольно и так подло сбежал с поля боя. Нет! Нет! И так достаточно чёрных нитей в нашей плетёнке, довольно; а для тех, кто не разглядит цели картин, наверное, их даже слишком много.

Измученный работой и быстро ломающей могучие силы молодости неволей, наш Набужанин думал уже, что ему предназначено окончить жизнь на чужой земле. Как к другим, так и к нему пришло это отчаянное убеждение в невозможности побега и выкупа; не сразу — после того как исчерпались все обманчивые надежды.

Затем, отпущенный с галеры, он был продан сначала в Адрианополь, потом снова на Будзяк, с отправленным в Белогрод для командования Сераскером. Уже не было людей, которые помнили его побег в Хаджи-Дере, его даже не охраняли строже, чем других, не подозревая мысли об освобождении; особенно, что Сераскер назначил ему лёгкую работу и приказал мягко с ним обращаться, думая, что милостивое обращение легко сделает из него басурмана.

При виде мест, расположенных недалеко от родины, казалось, они находились только в шаге от неё, сильно забилось сердце. Первый неудачный побег не обескуражил его, он захотел попробовать второй раз то, что ему не удалось в первый. Но теперь он лучше составил свой план и глубже его продумал, не хотел брать сообщников, потому что боялся предателей, полагая, что его одного будет достаточно.

Невозможность сбежать за Лиман по-другому и преодолеть его иначе, как по льду, продержала его до зимы. Он достал себе татарскую одежду, настолько знал язык, что мог сойти за Дзамбулата, загорелое и изменившееся лицо не вызывало подозрений. Найти коня ему было нетрудно. Тем временем Агу был отправлен на Балту, на границу, он должен был там постоянно охранять от поляков.

По странной случайности невольник Сераскера достался в подарок одному Аге. Это его ещё приблизило к родине, которую почти мог видеть с нового местоприбывания, дышать её воздухом. Он вовсе не вызывал подозрений, потому что всегда говорил, что он из далёкой страны, и на первый взгляд смирился со своей судьбой.

Когда они прошли пустую степь, пересечённую только аулами татар едиссанцев, кочующих в балках, они остановились под Кодымом. Надбужанин увидел своё родное Подолье и задрожал. «Умереть или вернуться на родину, — сказал он про себя, — умереть или попасть туда!»

Балта была тогда жалкой турецкой деревенькой, растянувшейся у подножия гор, по ту сторону Кодыма. С противоположной стороны ещё не было ни одного поселения и только кое-где поднимались заросшие лесом зелёные холмы. Только значительно позже на этой границе появилось местечко, построенное напротив турецкой деревни. Но в ту пору одни турки и татары занимали Балту, несколько десятков уничтоженных халуп в долине под Кодымом. Несколько восьмикрылых ветряных мельниц (обычных в Турции), один жалкий, вылепленный из глины, минаретик, и мечеть, покрытая соломой, дом Аги, немногим более привлекательный, жалкий базар представляли всё местечко, а скорее поселение. Это был только пост стражи, как для охраны со стороны Польши, так и для контроля татар. Поскольку турки находились в Будзияке, Тихини и Аккермане, в Узе, Очакове и Хаджи-Бейской крепости; в Крыму замки своими войсками и командирами обсадили. Таким образом они обеспечили себе власть над татарами и могли постоянно их контролировать.

Бросив взгляд на границу Подола, только узкой речкой отделённой от своей родины, Набужанин почувствовал такой внезапный прилив жажды свободы, что не мог долго выдержать и обдуманно приготовиться к побегу. Он не ел, не спал целые дни; когда не было работы, сидел под горой, глядя на польскую сторону. И однако, когда уже собирался совершить побег, возникла тысяча непридвиденных трудностей.

Ночью за ним присматривали, днём не было возможности вырваться; Ага больше Сераскера любил издеваться над своими рабами и постоянно их мучить, постоянно держать их под рукой. Изгнанника начинало обуревать отчаяние. Однажды ночью наполовину голый, без приготовлений, заметив возможность улизнуть, он выломал деревянную решётку окна, пролез на двор, бросился в реку и помчался в родную сторону. Бежал, пока ему хватало сил, полями, лесами, раздольями, без отдыха. Он всё время опасался погони, постоянно слышал её за собой; а первую деревню, которую увидел, первый церковный крест, замеченный в яре, он приветствовал, падая ниц, бил челом, плакал как ребёнок.

Он был на своей земле! Свободен!

Прекрасное Подолье! Но для того, кто после десятка лет, проведённых в изгнании, рабстве, согбенный, сломанный возвращается в край, в котором родился, он в сто раз прекрасней! Как быстро шляхтич вспомнил всё минувшее.

Первый сон на земле снова показал ему лодку на Буге, Анну на валах замка.

Но где это безвозвратное прошлое?

Беглец не у всех нашёл доверие и сострадание. Одни кивали головами, слушая его повесть о побеге из турецкого попоселения, другие довольно равнодушно принимали это событие; о старых знакомых никто ничего поведать ему не мог.

Одетый из жалости старой вдовой, немного снабжённый запасами на дорогу, он поспешил через Нестервар, где в то время жалкий городишко под