согнал бичом пленников, отпустил скот на пастбище, достал сразу конское жаркое из-под седла и начал есть. Пленники поделились кусочом хлеба, который вынесли из лагеря, хлеба, который они специально взяли для еды, затвердевшего, плесневелого, чёрного и грязного от грязи и крови.

Другие едиссанцы, которые кружили в этом районе, также начали собираться на привал и разжигали костры, но неподалёку от первого. Поставив дорожные храмы, из просяной муки и кобыльего сыра они готовили свою излюбленную еду. Пленники в стороне тихо, плача, разговаривали между собой. Незнакомцы, в эту минуту они все были братьями и никто из них не спросил другого, кто он был. Каждый рассказывал о своём несчастии, говорил, как его схватили, или описывал, какое перенёс издевательство.

На привале Надбужанин узнал от других пленников, что татарин, к которому он попал в плен, был не татарином, а татаркой. Один из пленных, немного понимающий язык дикарей, слышал, как о ней говорили едиссанцы, и называли её страшной ведьмой. Те же рассказывали, что женщина вышла в поход с мужем и сыном, потеряла обоих в осаде польского лагеря, и говорили, что своих пленников, вероятно, убьёт из мести. Они жалели о пленниках, как о потерянном товаре, который можно было бы хорошо продать в Белогроде, а Стамбуле или Адриано-поле.

Надбужанин, узнав, что его ведёт женщина, чего узнать было невозможно, задрожал от стыда и решил вырваться из её рук. Татары остались на привале, женщина стегнула плёткой своих невольников и погнала их дальше. Её охватывала злоба от того, что не могла перейти Днестр, а от гнева била Надбужанина и каждый раз то плевала в глаза старцу, то, склонившись с коня до земли, взяв горсть грязи, бросала ею в спокойного и невозмутимого невольника. Иногда, скрежеща чёрными зубами, она спешила, била коня, всё чаще поворачиваясь и гневно поглядывая на Днестр.

Когда прилично отдалились от других татар, Надбужанин сказал старику:

— Бежим, это женщина!

— Не хочу! Куда бы я убежал? — отвечал старик.

Татарка запретила им разговаривать, стегая обоих. Шляхтич начал потихоньку разрывать верёвки, связывающие его сзади; опускались сумерки.

Расковыряв узел и удерживая его только для вида на руках, пленник начал замедлять шаги, словно от усталости, останавливаться, припадать и стонать. Татарка без жалости ткнула его ножом; но в ту минуту, когда она фанатично им ударила, Надбужанин схватил её за руку, вырвал оружие и, вскочив сзади на коня, схватил её за горло.

Она страшно закричала. Боясь, как бы её крика не услышали снующие вокруг татары, шляхтич так сжал ей горло, что она испустила дух. Сбросив труп, он пустился назад. Но лошади привыкли к татарке и, почуяв, что дом в противоположном конце степи, с трудом дали себя развернуть. Женщина и старик заламывамали руки и плакали.

— Несчастье! Несчастье! — причитали они. — Он погубил нас, его должны поймать. Поймают и накажут как разбойнков, они будут думать, что мы ему помогли.

И старик беспомощно дрожал от страха.

Надбужанин ничего ему не отвечал. Сам, минуту подумав, слез с коня, схватил саквы с мукой с лошади и прыгнул в заросли. У него едва было время забежать в дебри, когда прибежали татары и схватили пленников. Но, вместо того, чтобы отомстить, они радовались смерти женщины, которая увеличила их часть. Один взял старца и ребёнка, другой — женщину, сумки разрезали на двоих; а, не зная, были ли у неё ещё пленники и по какой причине вдруг женщина умерла, поехали дальше к Белограду, ищя брод или лодку.

Шляхтич полагал, что спасён, решил не спеша идти по берегу реки, зарослями, водой прямо на Волочишну, предполагая, что муки, находящейся в саквах, если её использовать умеренно, должно хватить. Всю первую ночь он пробирался по дебрям и тростнику назад. Утром голоса татар вынудили его припасть почти к воде. Но недавние раны, голод, усталость, пронизывающий от воды холод, начинали оказывать своё действие.

Шляхтич почувствовал слабость; головокружение, шум в ушах, дрожь в коленях его испугали; он боялся разболеться сильнее, сидя на одном месте и поддаваясь слабости. Он поднялся и шёл дальше. Чувствуя себя всё хуже и хуже, к полудню он растянулся на пригорке, закрыл глаза, ждал смерти. Сильная горячка совсем забрала у него сознание, дивные грёзы маячили по дрожащему мозгу. Он видел себя в лодке на Буге, а на замковом валу улыбающаяся ему Анна, подающая руку, зовущая к себе; он видел себя в своей безлюдной Слободе, на пороге дома, когда стада коней, овец, скота возвращались весенним вечером с пастбища домой; разговаривающим с домашними.

— Это был только сон, пане! — говорил ему старый пасечник. — Ваша неволя, ваше несчастье — то был сон.

Лодка на Буге качается, плывёт. А молодой парень снова прыгал в лодке и плыл к замку. И снова приветствовала там его Анна, ломая руки. Сны тёмные и сны светлые следовали одни за другими, потом померкло совсем, всё исчезло.

Надбужанин проснулся от того, что его трясли и тормошили, он открыл глаза: над ним стояли несколько татар и, брызгая ему в лицо водой, трясся его, пытались привести в себя. Ослабленного и с горякой его посадили на повозку, везущую добычу, привезали верёвкой к выступающим бокам огромной арбы, которую тащили несколько волов, и медленно поехали к Белгороду.

На следующий день перед глазами бедного пленника заблестел начинающийся слева днестровский Лиман. Справа была степь, со всех сторон степь, дикая, голая, щетинившаяся курганами, усеянная белыми костями и людьми с наполовину выдранным дикими птицами и волками мясом. Вдалеке над Лиманом, огромным, как море, показались серые стены Белого города, стены замка, минарет, над ним торчащий, месяц мечетей; кое-где были разбросаны вокруг заслоняющие деревья, ветхие домики, слепленные из камня, покрытые тростником.

Вечер был безоблачный, ясный, весенний, мир пробудился к жизни, мягкий порыв ветра объявлял более тёплую пору; степь зеленела, цвела.

В молчании арба продвигалась к городу, татары не спеша ехали на уставших лошадях и задумчиво глядели то на Лиман и в сторону моря и Крыма, то на башню старого замка. Белгород становился всё более отчётливым; виднелись возвышающиеся башни, окружающую стену, щетинившуюся зубьями, чёрную скалу, которая представляла основание огромного здания, и запутанные, узкие улицы города, дома, похожие на кучи руин, присыпанных кучей соломы. Кое-где на тёмном небе юго-востока вился чёрный дым татарских костров. Муэдзин звал с минарета на молитву.

Преодолев часть города, рассыпанную на плоском просранстве и наклону степи, сходящему к Лиману, состоявшую из узких переулков, каменных стен, над которыми кое-где только выступали крыши и запертые ворота,