настоящее чудо! А еще вспомнилось, как старая герцогиня читала им, мальчикам-пажам, старинные легенды о жизни святых, и как они слушали: разинув рты, утопая в мудрёных названиях стран, где росли никогда ими не виданные деревья с гигантскими листьями, свисающими прямо из макушки ствола… Где бродили горбатые кони с двумя пальцами на ногах, и где никогда не бывало ни зимы, ни снега… Как ему тогда мечталось! Как нетерпеливо ожидался тот час, когда герцогиня снова откроет книгу как маленькое оконце в другой мир…

И как быстро всё это ушло вслед за детством и его простодушной верой. А теперь вовсе стало ненужным за войной и последующими комендантскими заботами.

– Я только хотел сказать, что в деревне учиться особенно не у кого, – забормотал, невольно оправдываясь, Бодрикур. – И потом… его величеству нужны воины, а не учёные…

– Дофину нужно прежде всего Божье благословение, – перебила девушка. – И я принесу его, потому что точно знаю: Господь хочет, чтобы только дофин стал королем.

Коле де Вьенн тихо поставил кубок на стол.

– Сядь, Жанна, – сказал он. – Сядь и расскажи нам с господином де Бодрикуром, как ты услышала Господа. Являлся ли он тебе, или это был просто голос? И какой это был голос? Почему ты решила, что это именно Господь, а не искушающий тебя нечистый дух?

Жанна посмотрела ему в лицо и села.

Перед глазами её качнулась голубая ленточка, привязанная на Дереве Фей выше всех других…

Именно тогда она поняла, что без подобных вопросов не обойтись. На прощальном пиру у Карла Лотарингского, после того, как герцог подарил ей коня со всем необходимым снаряжением, улучила минуту, чтобы спросить у Рене, достаточно ли убедительным станет её рассказ о внезапном озарении тогда, возле оврага?

– Меня бы такое убедило, – сказал молодой человек. – И Карла убедило бы тоже. Но там, куда ты отправишься, мало кто поверит в подобное. Люди перестали слышать Бога внутри себя, и голоса извне убеждают их сильнее. Так что придется тебе приводить другие доводы. Но я не сомневаюсь – ты их найдешь.

И Жанна много думала с тех пор.

Отец Мигель и Клод – вот два голоса извне, про которые она могла сказать: «Им верю». Да еще вокулёрский церковный колокол, чей голос словно оградил её от всего лишнего в тот памятный отчаянный день, когда она ранним утром полезла по ветвям – выше и выше – с голубой ленточкой в руках… Оградил… И возвысил тот миг, когда она – наконец без боязни – прижалась к старому стволу всем телом, всей душой, слушая и понимая, потому что Дереву Фей не требовалось ничего объяснять про озарение – оно первым почувствовало и сказало: «Ты готова»…

– Я слышала сначала звон колокола, – сказала Жанна, не опуская взгляда перед королевским посланником. – Сначала только звон, а потом голос. Он был похож на сноп света, внезапно падающий с небес, и в нём было всё: и доброта, и забота, и скорбь по неправедно обиженным. Я не назову вам слов. Но разве нужны они, когда глаза наполняются слезами, а сердце – болью за человека, которого никогда не видела? Чувствуют ли люди, стоящие сейчас возле дофина, то же самое? Не знаю. Но Господь, стоящий над ним, вложил в меня свои чувства, которые нашему принцу необходимо знать, чтобы совсем не пасть духом и продолжать сражаться.

Коле де Вьенн подался вперед.

– Если ты прямо сейчас объяснишь мне, почему Господь выбрал именно тебя, я сам отвезу тебя ко двору и сам буду хлопотать перед королем, чтобы тебя приняли!

Спокойный голос Жанны не выдержал даже паузы.

– Я умею стрелять из лука и управляться с мечом. Я езжу верхом, как воин, потому что, не зная для чего, училась этому с детства, хотя считала, что всего лишь играю. Но зато теперь – если дофин того пожелает – я смогу выехать даже на поле боя, чтобы делом подтвердить волю Господа.

Кадык на шее королевского посланника тяжело дернулся. Он молчал, не отрывая глаз от лица Жанны. Мелкая дрожь в руках передалась всему телу, но теперь де Вьенн не задавался вопросом, волнуется ли он. То ли азарт, то ли предчувствие чего-то великого, что творится с ним и вокруг него, сотрясали его изнутри, побуждая к действиям немедленным, активным и, может быть, впервые за последнее время к действиям, имеющим достойную цель!

– Я сам отвезу тебя! – завил он, и громко хлопнул рукой по столу. – Люди, которые прибыли со мной, пускай отдохнут, а мы отправимся сразу, как только господин комендант найдёт нам сопровождение!

Де Бодрикур, словно проснувшись ото сна, мелко и часто закивал.

– Конечно, конечно… Люди будут… то есть – уже есть, не сомневаюсь… Я и письмо его величеству напишу…

Он вдруг осекся, вспомнив произнесенные ночью слова жены об упускаемых возможностях, и на мгновение затих.

Нет, нет, он ничего не упустит, вот только…

«Господи! Как мне помолиться, чтобы ты поверил: не ради выгоды и наград я хочу помочь этой девушке?! Сам не знаю, что со мной происходит… Стыд? Почтение? Надежда… Я же клялся, принимая рыцарские обеты, и они вдруг вспомнились – осмысленные, как никогда прежде… И вся жизнь, служение этой стране вдруг приблизились, вошли в меня неудобным и непривычным чем-то, от чего на всей душе словно чище стало… Прости, Господи! Ни капли вина, ни крохи мяса в пост… Не то, конечно. Но зато от души и от сердца».

– И сопровождение найдётся, и провизию соберем, – повторил он, уже не путаясь в словах. – Лишь бы там, при дворе, никто не стал чинить препятствия.

Недавние упрямые отказы принять Жанну заставили де Бодрикура при этих собственных словах покраснеть, но продолжил он уверенно, со знанием дела:

– Нам здесь обязательно нужно провести хоть какой-то ритуал проверки, чтобы ни тени сомнения не было даже в тех слухах, которые наверняка долетят до Шинона быстрее, чем вы доедете.

– Проверка? – изумилась Жанна. – Господь всемогущий, какая же ещё проверка вам нужна?

– Нет-нет, он прав, – поддержал коменданта де Вьенн. – Ты не знаешь двор, Жанна. Там всего лишь люди, но люди, стоящие возле власти и даже имеющие на неё влияние. Кто-то несомненно будет рад тебе, как последней надежде. Но кто-то… – перед глазами королевского посланника всплыло настороженное лицо Ла Тремуя, – кто-то обязательно сочтет тебя опасной.

– Почему?!

– Потому что это политика. И веру, и надежду, и саму любовь она принимает только как слуг. В качестве чувств господствующих они ей не нужны.

– Хорошо, – Жанна тоже встала, –