При виде этого щебечущего скопления жёнушек Ло Бинхэ, состязающихся на звание главной красотки, Шэнь Цинцю посетило весьма странное ощущение. Если прежде он принялся бы самозабвенно любоваться ими, представляя их в объятиях главного героя, то теперь он больше не мог смотреть на них глазами читателя гаремного романа. Искоса глянув в их сторону ещё пару раз, он разобрал слова:

– Милая сестрица, драгоценная госпожа, любезная старейшина, не осчастливите ли нас самоличной подписью?

– Нам с таким трудом удалось добиться встречи с уважаемым автором, позвольте нам сохранить память об этом дне!

– Разрешите спросить, ваше произведение уже разошлось? А ещё копии будут?

При этом они протягивали Лю Минъянь стопку кричаще-ярких брошюр, показавшихся Шэнь Цинцю смутно знакомыми – что-то в них определённо привлекло его внимание. Но в тот самый момент, когда он собрался было подойти, чтобы как следует разглядеть три начертанных на обложке крупных иероглифа, рядом промелькнула знакомая тень.

Сделав пару шагов к силящемуся остаться незаметным человеку, Шэнь Цинцю цепко ухватил его за шиворот:

– И ты ещё осмеливаешься появляться на пике Цюндин? – процедил он сквозь зубы. – Не боишься, что Ци Цинци снимет с тебя шкуру[184]?

Пойманный Шан Цинхуа чуть не бухнулся на колени, но, убедившись, что это Шэнь Цинцю, испустил долгий вздох облегчения:

– Зачем ты так, братец Огурец, что бы там ни было, мы же всё-таки с тобой земляки, и наша дружба закалилась в общей битве. К чему же ты встречаешь меня столь жестокими словами?

– Раз ты не боишься тут шнырять, – рассудил Шэнь Цинцю, – значит, тебе удалось-таки оправдаться?

– Так и есть, – признал Шан Цинхуа. – Но боюсь, если я расскажу, как именно, то лишь напугаю братца Огурца почём зря. Возможно, я даже вскоре вновь займу пост главы пика Аньдин – а всё благодаря влиянию Бин-гэ, многая ему лета.

– И Юэ Цинъюань дозволил тебе вернуться? – поразился Шэнь Цинцю.

– Возвращение блудного сына, который полностью признал свои ошибки, – торжественно изрёк Шан Цинхуа. – Да ведь я ничего особо ужасного[185] и не делал – зачем же ему меня гнать?

Выпустив его, Шэнь Цинцю сердито буркнул:

– Глава школы чересчур добр.

– А иначе отчего бы на него сыпалось столько невзгод? – философски рассудил Шан Цинхуа, поправляя ворот. – Добротой всегда пользуются.

– Что-то ты не особо горюешь над тем, как мои опрометчивые поступки искорёжили сюжет твоего расчудесного романа до неузнаваемости, – съязвил Шэнь Цинцю, смерив его пристальным взглядом.

– Я бы так не сказал, – отозвался Шан Цинхуа. – Может, для тебя это какая-то бесполезная фигня, но для Бин-гэ в этом, возможно, заключается смысл существования всего этого мира.

…Да разве Сян Тянь Да Фэйцзи мог сказать такое?!

– А с кем я вообще имею честь говорить? – содрогнувшись, почёл за нужное уточнить Шэнь Цинцю. – Ты ведь не преобразился обратно в оригинального Шан Цинхуа?..

– Да прекрати ты, – ответил Шан Цинхуа, на сей раз совершенно серьёзно. – Я – просто молодой человек, не лишённый литературных идеалов. Что удивительного в том, что у меня тоже есть свои соображения на этот счёт и свои сожаления?

– Идеалы, говоришь? – холодно усмехнулся Шэнь Цинцю. – Почему ж в твоём произведении вместо них я вижу лишь беспардонное потакание низменным фанатским инстинктам? – И это не говоря о том, что эта самая рука умудрялась строчить по десять тысяч иероглифов за день, порой разражаясь и двадцатью тысячами, – если бы не подобные скорости, едва ли «Путь гордого бессмертного демона» удержался бы на плаву на ранних стадиях сериальной публикации!

– Думаешь, я всегда писал такое вот барахло без моральных ориентиров, подделываясь под фанатские вкусы? – развёл руками Шан Цинхуа. – Прежде я подвизался в настоящей литературе[186], но она не пользовалась спросом, так что мне ничего не оставалось, кроме как снизить планку на потребу публике. Знай, братец Огурец, писательство – путь одиночки. Чем писать о выпиленном из фанеры герое-жеребце, коих на Чжундяне пруд-пруди, мне больше по душе было бы создать такого сложного персонажа, как нынешний Бин-гэ: чудаковатого, погрязшего в противоречиях и внутренних конфликтах, с нелёгкой судьбой и непростым характером.

– Так, значит, – угрюмо заключил Шэнь Цинцю, – тебе больше по душе такие сюжеты.

– А ты, как я посмотрю, погряз в предубеждениях, – не замедлил поддеть его Шан Цинхуа. – Между прочим, люди искусства любят подобные образы. Художественная литература к ним весьма благосклонна, ты знал об этом? – Он всё больше увлекался, судорожно размахивая руками. – Братец Огурец, а ведь если бы Система не выбрала тебя, моего самого преданного читателя, то, боюсь, сюжет не отклонился бы так сильно, продолжая придерживаться моей никуда не годной линии. Хоть в той реальности я не смог остаться верным своим идеалам – да и кто под давлением одиночества и бедности смог бы – и сотворил из «Пути гордого бессмертного демона» фанатский ширпотреб, в этом мире, благодаря тебе одному, всё, что я на самом деле хотел написать, воплотилось прямо перед моими глазами! Так-то, братец Огурец! – Он торжественно похлопал Шэнь Цинцю по плечу и прочувствованно заверил его: – Ты – избранный, брат. Благодаря тебе у меня не осталось больше сожалений на жизненном пути!

«И почему мне кажется, что Система и этот мир в целом порождены отвращением автора к собственному творению, которое он безжалостно обкорнал согласно чужим вкусам?» – пронеслось в голове у Шэнь Цинцю, который, не желая принимать на себя более чем сомнительный титул «избранного», парировал:

– Это кто твой «самый преданный читатель»?

– Ой, всё, – отмахнулся Шан Цинхуа, оставляя за собой последнее слово. – Анти-фанат[187] – тоже фанат, и я с тобой не разговариваю.

Шэнь Цинцю как раз собирался заявить: «Я, безусловно, “анти”, но никакой не “фанат”!», когда Шан Цинхуа начал мурлыкать под нос что-то вроде «Тяжка благодарность под жаром страстей, губы никнут к губам в поцелуе, пусть эта ночь до рассвета длится, рассвет за рассветом, закат за закатом, пусть неустанно длится» – на подозрительно знакомый мотив, от которого у Шэнь Цинцю начинали чесаться руки. Уставив палец на собеседника, он потребовал:

– Шан Цинхуа, что это ты там гундосишь?

Тот продолжал, будто не слыша его:

– «Наступит ли завтра новый день? Когда исчерпает своё сияние Чжэнъян[188]? Едва он начнёт клониться к закату, раздастся тихий шёпот осени. Сюя покинет ножны – фонтаном брызнет ледяной нектар. Отчаянные всхлипы молят о пощаде, но они не будут услышаны, ибо он воспрянет вновь…»

– Заебись… – Шэнь Цинцю не мог поверить своим ушам. – Попробуй только спеть хоть ещё одну строчку