– Почему бы тебе не прислушаться ко мне хоть раз в жизни, Шэнь-дада? – посетовал Шан Цинхуа. – И не надо никому задавать – а то у Бин-гэ опять съедет крыша. «Сожаления горы Чунь» пошли в народ, став местными «Восемнадцатью касаниями» [189]. Вы – два легендарных гея этого мира, как ты не понимаешь? Конечно, ты можешь заткнуть мне рот, но смысла в этом будет немного – ты не сможешь заткнуть рот всей Поднебесной…

Наконец-то Шэнь Цинцю мог без зазрения совести вздуть этого великого эксперта.

Да на этом сукином сыне клейма ставить некуда!!!

Этот автор, что испещрил своё произведение сюжетными дырами, будто заправский бульдозер, и при этом оставил кучу брошенных на произвол судьбы сюжетных линий; чьи неубиваемые персонажи даже после расстрела в Сибири цветут и пахнут[190]; который умудряется привлекать читателей к доведению до ума своего корявого сюжета, приговаривая при этом: «Сперва добейся!», – он сполна заслужил, чтобы его забили до смерти!

Но в тот самый момент, когда он намеревался затащить хнычущего Сян Тянь Да Фэйцзи в ближайший тёмный лесочек, чтобы разобраться с ним по-свойски, из-за спины внезапно раздалось знакомое «Амита-фо!».

– Это воистину благословение – видеть главу пика Шэня живым и здоровым, – добродушно поприветствовал его великий мастер Учэнь.

По возможности восстановив душевное равновесие, Шэнь Цинцю обернулся, чтобы узреть двух настоятелей монастыря Чжаохуа, неторопливо шествующих к нему бок о бок с Юэ Цинъюанем.

Шэнь Цинцю тотчас отпихнул Шан Цинхуа и, украдкой оправившись, обратился к ним с искренней улыбкой:

– Глава школы, великий мастер Учэнь, великий мастер Уван.

К его немалому облегчению, цвет лица у Юэ Цинъюаня был вполне здоровый. Глава школы одарил Шэнь Цинцю ответной улыбкой, а Уван смерил его неодобрительным взглядом и, будто гнушаясь им, тотчас двинулся прочь с выражением лица словно у старого конфуцианского моралиста, голова которого до отказа забита ядовитыми феодальными предрассудками, при виде падшей женщины. Шэнь Цинцю от столь неприкрытой недоброжелательности передёрнуло, как от удара молнии.

– Прошу, глава пика Шэнь, не держите обиды на великого мастера Увана, – обратился к нему Учэнь. – С тех самых пор, как я потерял ноги в Цзиньлане, великий мастер Уван питает истую ненависть к демонической расе, так что это переходит даже на главу пика Шэня…

– Не берите в голову, – равнодушно бросил Шэнь Цинцю, потирая переносицу.

Ему в самом деле было без разницы, что там надумал себе этот плешивый осёл.

– Однако нынче он куда менее категоричен, чем прежде, – продолжил великий мастер Учэнь. – Всё то время, что Тяньлан-цзюнь находился в монастыре Чжаохуа, великий мастер Уван ничем его не стеснял.

– Тяньлан-цзюня заточили в вашем достойном монастыре? – тотчас переспросил Шэнь Цинцю.

– Я бы не назвал это заточением, – ответил великий мастер Учэнь. – Этот старый монах лишь хотел побеседовать с ним о дхарме[191] и в то же время помочь ему замедлить разложение тела из «гриба бессмертия». Спустя несколько лет, как только его состояние стабилизируется, он сможет нас покинуть, чтобы продолжить странствовать по миру[192] людей или вернуть прах Чжучжи-лана на родину. Этот старый монах верит, что в его сердце нет дурных помыслов – если они когда-то и были, то оставили его.

Не так давно в городе Цзиньлань ноги великого мастера Учэня были пожраны чумой, навеянной сеятелями, которых послал туда Тяньлан-цзюнь, – и всё же монах не держал на демона ни тени обиды. Шэнь Цинцю не мог не восхититься подобным всепрощением, далёким от бессмысленного чрезмерного милосердия.

При их последней встрече Шэнь Цинцю и сам почувствовал, что Тяньлан-цзюнь едва ли захочет повторить свою разрушительную попытку – его намерение и в первый раз шло отнюдь не из глубины сердца.

Вот только без неотступно следующего за ним малость простоватого Чжучжи-лана, оплачивающего счета, обращающего в бегство любых врагов, прилежно собирающего для него эти странные книжонки, его наверняка будет преследовать неутолимая печаль.

Как и самого Шэнь Цинцю сейчас.

С этим монахи удалились к Главному залу пика Цюндин, однако Юэ Цинъюань, хоть правила хозяина и предписывали это, не пошёл с ними. Застыв на месте, он молча глядел на Шэнь Цинцю. Под этим пристальным взором тот отчего-то почувствовал себя немного неловко.

– Сяо Цзю… – окликнул его Юэ Цинъюань, словно бы прощупывая почву.

– Шисюн, я – Цинцю, – мягко напомнил Шэнь Цинцю.

Хоть открыть всю правду Юэ Цинъюаню у него бы язык не повернулся, он надеялся, что всё же сможет показать ему разницу.

– Да… Цинцю, – замерев на мгновение, слабо улыбнулся глава школы. – Шиди Цинцю.

Взгляд Шэнь Цинцю невольно скользнул к Сюаньсу на его поясе, однако не успел он заговорить, как Юэ Цинъюань заверил его сам:

– Нет нужды беспокоиться, шиди. После празднования я на пару месяцев удалюсь для уединённой медитации, так что покамест буду в добром здравии.

– Впредь главе школы не следует вести себя столь… порывисто, – пожурил его Шэнь Цинцю. – Уровень совершенствования можно восстановить, новые достижения на этом поприще могут подождать, но вот жизненный срок не вернёшь.

– Мой жизненный срок – не единственное, чего нельзя воротить, – медленно покачал головой Юэ Цинъюань.

Средь множества ликующих адептов они побрели к Главному залу пика Цюндин под треск то и дело расцветающих в ночном небе фейерверков.

– Что собираешься делать дальше? – спросил глава школы.

– Пока не знаю, – признался Шэнь Цинцю. – Сперва подожду возвращения Ло Бинхэ – а там посмотрим.

– Как я погляжу, ты и впрямь сильно привязан к этому своему ученику, – улыбнулся Юэ Цинъюань.

Шэнь Цинцю ещё раздумывал, что ему следует ответить, когда тот внезапно заговорил вновь:

– Шиди, помни о том, что хребет Цанцюн всегда примет тебя, когда бы ты ни пожелал вернуться, устав от странствий по миру.

Этот серьёзный, исполненный искренности тон был как ничто иное свойственен главе школы Цанцюн, который непременно выполнит любое обещание – а если ему не удастся, то сделает всё возможное, дабы возместить этот проступок, не считаясь с ценой.

С самого первого дня, когда он оказался в этом мире, Шэнь Цинцю отказывался принимать на себя роль главного злодея этого романа – проведя между ним и собой чёткую границу, он всегда гордился тем, что поступает прямо противоположным образом. Впервые его посетила дикая, мучительная мысль: если бы только он и вправду был Шэнь Цзю…

Если бы только Шэнь Цзю мог услышать слова Юэ Цинъюаня…

Погружённый в свои мысли Шэнь Цинцю постепенно замедлял шаг, пока не поднял голову, вглядываясь вдаль, будто что-то почувствовал. Отделённый от него толпой празднующих, перед высокой белокаменной лестницей