Его тирада предназначалась скромным армейским офицерам, которые вдруг искренне возмутились:

— Разве вам мало досталось от японцев? Или вы хотите устроить вторую Цусиму? А сколько стоит один броненосец?

— Смотря какой! Миллионов до пятнадцати.

— Вот! — разом заговорили армейцы. — А бюджет-то у нас зиждется на водке. Сколько ни пьем этой заразы, а Россия не богатеет: где же вы наскребете деньжат на новые эскадры? Да и мы, армия, не позволим вам, флоту, выбрасывать миллионы в воду, если у нас, армии, нет самого необходимого для войны…

Коковцев чувствовал, что не все думают, как он. Он-то не мог иначе.

Если бы знать заранее, в какие дебри заводят нас ошибки!

Путешествие заняло больше месяца. В последний день января «Травэ» оповестил спящую Одессу о своем прибытии. Владимир Васильевич не стал телеграфировать Ольге: сел на поезд и поехал! Еще в Японии офицеров флота предупреждали, чтобы на родине держались скромнее, желательно носить цивильное платье, дабы не нарваться на оскорбление мундира, — флот после Цусимы не возбранялось ругать кому не лень. С этим явлением Коковцев сразу же и соприкоснулся. Соседом по купе оказался развязный магазинный приказчик, который удивительно точно отражал иное, отличное от мнения армейских офицеров, мещанское и обывательское отношение к делам флота.

— Армия, та хоча воевала, — разглагольствовал он. — А эти, сундуки железные, только, знай себе, по бабам шастали. Мне один умнейший человек, он в Уфе гвоздями торгует, про флотских все как есть обсказал. Такие они фулиганы — ну, спасу нет! Бабья у них — в кажинном городе по три штуки. И вот между городами на пароходах и шлындрают. Опосля всего ясно же, почему флотские не могли Японии взять… Я читал, бытто пузыри из моря выскакивали — шире этого вагона!

Вот и Петербург! Здесь, кажется, ничего не изменилось и билеты «на Шаляпина», если верить аншлагам, давно проданы. Был тихий рассветный час. Подмораживало. Коковцеву всегда были приятны эти по-зимнему тишайшие улицы столицы; первые дворники, еще зевая в рукавицы, скребли совками панели, сгребая в кучи снежок, выпавший за ночь. Парадные двери на Кронверкском были закрыты, он позвонил, разбудив швейцара, и тот радостно суетился:

— Эк вас угораздило-то — и года не прошло, как уже с костылем вернулись! Вот радость-то семье будет какая…

В передней разыгралась именно та сцена, которой так страшился Коковцев и которой было не избежать.

— А где же Гога? — спросила жена.

Коковцев приставил в угол костыль, как еще недавно прислонял звонкопоющую саблю — знак доблести и чести.

— У нас еще двое сыновей, — с натугой ответил он. Ольга Викторовна дернулась головой:

— Я так и знала… я так и знала…

На пороге гостиной появился второй сын — Никита, радостно-просветленный, он показал отцу его именные часы:

— Папа! Они вернулись к нам раньше тебя.

Никита уже носил эполет гардемарина.

— Можешь занять комнату Гоги, — сказал ему отец.

Согнутая в страшном поклоне, из которого ей уже не дано выпрямиться, Ольга Викторовна повторяла:

— Я так и знала… О Боже, я ведь знала!

* * *

В эти первые дни он навестил Морской корпус, справился об успехах и поведении сына. Его успокоили: Никита Коковцев, юноша скромный, является добрым примером для разгильдяев.

— Как отец погибшего в бою сына, вы теперь можете без экзаменов зачислить в Корпус и своего младшего сына.

— Благодарю! Не премину так поступить…

Коковцев вдруг подумал: если Гога был его любимцем, а мать обожает младшего Игоря, то средний Никита вырастал как-то сам по себе. Этот незаметный тихоня, проводивший все воскресенья в шахматном клубе столицы, не меньше отца был потрясен поражением флота. Совсем не склонный к кутежам и флирту, свойственным гардемаринской молодости, Никита основал в Корпусе серьезный кружок думающих друзей, старавшихся анализировать причины разгрома не только со стороны неудачной тактики боя, но и — политически… Отец сказал Никите:

— Не рано ли тебе ковыряться в наших язвах?

— Папа, это необходимо для будущего. Сейчас, куда ни приди, везде твердят стихи Владимира Соловьева: «О Русь! Забудь былую славу, орел двуглавый посрамлен, и желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен…» Бог уж с ним, с этим орлом, но, согласись, что посрамление Руси было слишком жестоко!

Чтобы отвлечь жену от тягостных мыслей, Коковцев некстати помянул бал в Зимнем дворце; реакция Ольги Викторовны последовала совсем не та, какую он ожидал

— Мог бы и не вспоминать, — сказала она. — Я расплясалась там, будто последняя деревенская дурочка… Если бы знать, какие страшные беды готовил всем нам этот вечер!

— Ну прости. — Коковцев заговорил совсем о другом. — Кажется, сейчас на флоте возможны всякие перемены.

— Перемены? — хмыкнула Ольга. — Владечка, может, для тебя будет лучше именно сейчас подавать в отставку?

Разговор об отставке был неприятен Коковцеву.

— А все эти годы — кошкам под хвост? Сам не уйду. Пусть выкидывают, если надо… Я готов! Знаю, что под «шпицем» найдутся люди, которые несмываемое кровавое пятно Цусимы постараются размазать в грязную кляксу…

Отослав прислугу, Ольга тряскими пальцами сама прибирала со стола посуду. Коковцев неспроста завел речь о переменах. Четверть века подряд во главе русского флота стоял (вернее — сидел , как виночерпий во главе стола) человек, хорошо изучивший два дела — выпить и закусить! Это был родной дядя царя, великий князь Алексей. За счет флотской казны он содержал французскую балерину Элизу Балетга, обвешанную с ног до головы такими бриллиантами, что, если бы их продать, эскадра Рожественского могла бы иметь два боевых запаса. Но испытывать терпение моряков далее было нельзя, и Николай II освободил дядю от звания «генерал-адмирала». Отныне в России вместо управляющих делами флота явились полновластные руки морских министров…

Коковцев жалобными глазами досмотрел, как его жена закончила убирать посуду.

— Все бы ничего, — сказал он ей, — но меня огорчает, что министром стал Бибишка-Бирилев, немало испортивший крови покойному Степану Осиповичу… Этот «маляр» и меня не терпит!

— Не лезь к нему на глаза, — рассудила жена. — Самое лучшее сейчас — вести себя тихо, не привлекая внимания…

Но случилось обратное: Коковцев выступил в печати, яростно порицая тех критиков, которые, сидя на берегу, пытались вразумить читателя, что в море случилась беда только оттого, что адмиралы их не слушались.

Широкого понимания цусимской катастрофы в стране еще не было. Оно зрело в кругах, о которых Коковцев не имел представления. Коковцева коробило от невежества писак-журналистов. Он открыто негодовал:

— Акулы всегда плывут за большими кораблями, ожидая, не сбросят ли с кормы покойника, чтобы они могли нажраться!