Его не раз предупреждали друзья, чтобы он не ратовал за Рожественского, ибо сейчас, напротив, стало очень модно оскорблять , адмирала на каждом перекрестке.

— Но я хочу надавать пощечин тем негодяям, которые раньше подхалимствовали перед Рожественским и которые теперь оплевывают его эполеты, желая вызвать одобрение своему хамству…

При министре Бирилеве нельзя было рассчитывать на успешную карьеру. В этом Коковцев и сам убедился, случайно повстречав «Бибишку» под сводами торжественного Адмиралтейства.

— Зайдите ко мне, — велел Бирилев; в кабинете, на едине, он сказал с усмешкой: -А что вы там пишете?

— Извините — правду!

— Правда в наши времена подвержена строжайшей цензуре. Я вам заявляю об этом без тени намека на юмор. Ради всего святого, ничего не публикуйте без моего одобрения.

— Как же вы не понимаете, — возмутился Коковцев, — что я могу уговорить дворника, и пусть он за трешку возьмет на себя грех подписывать мои статьи своим кондовым именем.

— Но вы же — офицер, вам честь того не позволит.

— В том-то и дело! А сохранение тайны всегда будет способствовать развитию клеветы и всяческих мерзких инсинуаций…

Но как сигнал боевой тревоги взбудораживает корабль, так в один из дней звонок телефона буквально взорвал тишину уютной барской квартиры на Кронверкском.

— Что еще там, Владя? — спросила жена.

— Меня привлекают к суду.

— Тебя? За что?

— За Цусиму… Vae victis!

* * *

Еще один звонок, не менее опасный.

— Это я, — женский голос (с придыханием).

— Простите, но — кто вы?

— Ивона. Я, кажется, уезжаю.

— Куда?

— А если в Париж? Что за глупая манера отвечать вопросами!

— Нам следует повидаться, — сказал он.

— Конечно… мне ждать?

Ольга Викторовна догадалась:

— Это телефонировала мадам фон Эйлер?

— Да.

— Что ей от тебя надобно?

— Желает знать о последних минутах Лени.

— Своего фон-мужа? Зачем?

— Вполне естественное желание.

— Если так, пусть придет к нам, ты расскажешь.

— Она стесняется.

— Удивлена — почему?

— Ты у меня все-таки светская дама, а Ивона оста лась парижской простушкой, и она сама это понимает.

— Простушка никогда бы этого не поняла… Бог с ней!

Вскоре Владимир Васильевич сообщил жене, что вопрос о сдаче миноносца «Бедовый» с Рожественским на борту выделен комиссией в особую секретную папку.

— Владечка, а что это значит?

— Для меня — многое. Я реабилитирован за дела на эскадре, ибо никогда не был ответствен за исход боя…

В цитадели Кронштадта, где еще недавно так пышно чествовали Рожественского, теперь судили его — высоченного седовласого старца в старомодном сюртуке. На лбу и затылке Зиновия Петровича ярко алели плохо заживающие рубцы от осколков японской шимозы. Вставая перед судом, он опирался на палку. Коковцев тоже угодил на скамью подсудимых — заодно с флаг-капитаном Клапье де Колонгом, флагманским штурманом Фидипповским и прочими чинами штаба эскадры, в компанию которых затесался и командир «Бедового», кавторанг Гвардейского экипажа Баранов. Протискиваясь на свое место, Коковцев Баранова демонстративно не принял:

— Вы обязаны были снять адмирала с броненосца и не сделали этого под видом спасения тонущих с «Осляби». Однако, покружив возле «Осляби», вы, в отличие от командиров других миноносцев, не спасли никого и с «Осляби»!

В этой реплике Коковцева прорвалась затаенная боль от потери сына. Но он отверг руку и Клапье де Колонга:

— Я ведь не стоял на мостике «Бедового», когда вы с Барановым договаривались сдавать миноносец противнику…

Старый и больной Филипповский шепнул Коковцеву:

— Что вы на рожон-то лезете? Адмирал, конечно, останется пострадавшим машинистом, а кому-то нужны и стрелочники, обязанные быть виноватыми… Смиритесь и подумайте, как обеспечить семью в том случае, если вас не станет!

Коковцев вызвал в Кронштадт жену, впервые пожалев, что сгоряча продал когда-то жирные полтавские черноземы:

— Оля, если я буду приговорен к худшему, дачу в Парголове постарайся продать. С квартиры на Кронверкском, очевидно, придется съехать: она дорогая. Думаю, ты сможешь неплохо устроиться в Гельсингфорсе, где жизнь намного дешевле…

В прическе жены он разглядел первые седины.

— Владечка, я вызову в Кронштадт и детей.

— Как хочешь. Но… стоит ли?

Обвинителем выступал чиновник министерства юстиции Вогак, которому ради вящей авторитетности присвоили чин генерал-майора. Рожественского он явно щадил:

— Напоминаю вам, свидетель , что в момент сдачи «Бедового» вы находились в бессознательном состоянии.

Адмирал сразу встал, опираясь на палку:

— Но я обрел сознание, услышав отдаленные выстрелы, следовательно, могу отвечать за последствия сдачи миноносцев. С мостика вдруг застопорили машину. Стал звонить по расблоку — никого, даже вестового! У меня, прошу верить, просто не было под рукой револьвера, чтобы застрелиться, когда мой флаг-капитан Клапье де Колонг появился в каюте с японцами.

— Достаточно! Вы, адмирал, не волнуйтесь…

Судили: Гильденбрандт, барон Штакельберг, граф Гейден и Шульц. Вогак, очевидно, ознакомился со статьями Коковцева в печати, почему этот автор и привлек его особое внимание:

— Вы уже немало тиснули статеек в защиту себя. Но… кто сказал, что жизнь адмирала дороже миноносца?

— Я не мог сказать подобной ерунды, ибо нет бухгалтера, который бы осмелился скалькулировать цен ность жизни адмирала и стоимость эскадренного миноносца. Если бы я так думал, я бы не остался на «Буйном», лишенном угля, с повреждениями в машинах, заведомо зная, что «Буйный» обречен на гибель.

Вогак почему-то особенно невзлюбил Коковцева, который уже догадывался, что над ним хотят учинить расправу за то, что он осмелился публично критиковать не тех, кто сражался с японцами, а тех, неподсудных, что послали эскадру в Цусиму.

— Что вы делали на «Буйном»? — допытывался Вогак. Коковцеву опротивела эта игра в кошки-мышки:

— Можете считать, что я ничего не делал.

— А где вы находились в момент, когда принималось решение о переходе адмирала и его штаба на «Бедовый»?

Зал судебных заседаний Кронштадтского порта заполняла публика — офицеры с кораблей, их жены и любопытные до всего дамочки. Коковцеву было стыдно перед людьми, знавшими его еще мичманом, а теперь они из великодушного отчуждения разглядывали его, как физиологи подопытную собачонку.