начертанный на стенах домов и дверях общественных уборных, освобождает своего читателя от отсутствия того, что в нем написано. Чтение такого текста, а тем более поиск ему места среди литературных жанров является, пожалуй, таким же напрасным занятием, как записывание балетной партии при помощи фонетических значков. Под чтением я имею здесь в виду поиск аутентичного содержания, смысла, который мы привыкли извлекать из любого текста. Нам могут возразить, указав на опыты французских писателей 1970-х гг. (Ф. Соллерса, П. Гийота, например), где текст изгонял смысл и как бы воспринимался сам по себе. Лучшее, что в таком случае можно посоветовать – это очень внимательно прочитать эти романы, на это не рассчитанные. Да, так граффити… Они задают вопрос о себе, а мы, их читающие, повторяем вопрос вслух и пытаемся его решить. И ничего не получается… Как во сне. И очередная загадка: почему во сне любой вопрос, любая проблема, действие или попытка что-то завершить терпят неудачу? Все усилия тщетны, самые простые желания не выполняются? Фрейд: бессознательное, кодирующее реальность в терминах невозможного, чтобы рассказать нам – всего лишь – чего же мы хотим на самом деле, что мы есть такое (в реальности).

Сон – граффити бессознательного, (не исключено) но с чем мы остаемся в этом случае? Впрочем, и это не последний вопрос. Можно поинтересоваться: не является ли сон литературой? И если да, то к какому жанру или литературному регистру мы его отнесем? (Чем это хуже вопроса о литературных достоинствах граффити?) О чем повествует сон? Об одном и том же, всегда – о невозможности. Каждую ночь, на протяжении всей жизни, по многу часов кряду, мы читаем (или пишем) рассказ о невозможности, о том, чего нам никогда не суждено достигнуть. Каждую ночь нам говорится: все попытки это сделать окончатся полным провалом, желание невыполнимо… трудитесь, пока не пришло время умереть.

Сизиф не может устать, ему никогда не надоест втаскивать на гору свой камень. Сизиф и по сей день остается самым веселым героем, придуманным архаическим сознанием; он смеется даже тогда, когда не может этого сделать; он смеется, когда все плачут, страдают, умирают, или хуже того – надеются. Альбер Камю ошибался, сочинив в своем эссе героя, разматывающего свой рок. У Сизифа нет рока, нет у него и надежды, и славы у него тоже нет, у него есть невыполнимость желания, спасающее его отсутствие в реальности. Нет, он не устанет; у него и времени хватит, и сил, и терпения; ему не нужна надежда, он смеется над теми, кто надеется. И вот результат: «бедные философствующие зазнайки, несчастные педагоги, остроухие забияки с уродливыми женами и льстивыми любовниками», – мог бы подумать Сизиф, – «бедный Сократ, отравленное пугало, изобретатель собственной смерти… сам во всем виноват…» Он, речистый честолюбец, хотел запугать моралью тех, кто ее придумал! Глупец, загнавший в свой желудок яд, так и не понял главного: его отравили не из-за боязни, не из-за зависти или мести, а из-за того, что он был невесел со своими согражданами, невнятно шутил, а следовательно, позволил себе усомниться в невыполнимости желаний. А все, кто невесел – должны быть отравлены! – такова воля Зевса, так хотят греческие философы (постсократики), говоря терминологично.

Мораль: вопрошать о бытии можно только улыбаясь в его сторону. К слову, в этом ошибка и наших дискутантов. В споре о сущности литературы они не показали себя достаточно веселыми, чем и заслужили злые нападки со стороны коллег. Но в нынешней Москве за невеселость не травят, вернее, за нее не отравляют; психоаналитик и филолог остаются жить (и пусть они будут счастливы) под чутким присмотром своих критиков.

Превратившись в предмет обсуждения, литература в который раз доказала свое бессмертие, свою невозможность умереть, поражающую всех, кто ну хоть однажды пытался помыслить ее возможный конец. Отчего так получается – не знает, видимо, никто. И почему нельзя убить литературу и автора так, чтобы больше не возвращаться к этой проблеме? Единственное «хмммм…» на это, пожимание плечами. И как так, что, констатируя их смерть, мы (вместе с ними) вновь лихо продляем им жизнь, оставаясь до конца биологичными? Говорим: «умри», продолжая писать, – отменяем смертный приговор. Никакой логики! И смерть не приходит, и желание писать не пропадает, и наша вечная любовь к невыполнимости торжествует. Опять, как во сне. И мы продолжаем…

Конечно, и Сизиф, и Сократ, и все эти закавыченные фразы суть метафоры наших продолжающихся ошибок. И даже не метафоры в строгом смысле слова, а тот материал, от которого мы хотим избавиться. А избавление совершается только в одну сторону: от отсутствия к бытию. И ничего так не избавляет от отсутствия, как фраза «что есть…», неведомым образом сохраняющая логику ошибки, на которой она строится. «Что есть…» никогда и никуда не отсылает, она служит избавлению от отсутствия, которое иногда можно заметить в любом бытии; и в конечном счете мы оказываемся вовлеченными в исследование того, в чем такое отсутствие нам удается отыскать (чтобы затем от него избавиться).

Преследуя настенные надписи своих современников, литературные эксперты пытаются понять не принадлежность граффити к словесности, а собственную к ним принадлежность. Устроить граффити филологическую экспертизу, а то и психоаналитическую разборку, что является актом их «осмысления», отнюдь не означает заинтересованности в бытии этих письмен. За этим, скорее, видны попытки отыскивания себя в граффити, своего отсутствия на этих исписанных стенах и туалетных дверях, схватывающих внимание читателей волшебной независимостью своего положения.

Им безразлично, глубоко безразлично, куда и когда, и кто именно подарит им смысл их существования. Но что конкретно мы ищем, прочитывая эти надписи с аккуратностью, свойственной набожным чтецам священных книг? Неужели наивное ожидание ответа на «что есть…»? (или такая любовь фольклору?) «Non!», – как сказала бы Анжелика, окажись она в гневе. И была бы права. Интерес к граффити связан с идеей избавиться от вечного «что есть…», преследующего наше сознание бесконечным количеством метафор. Переадресуя «что есть…» нам, настенные письмена избавляются от этого неблагополучного груза, а мы, растревоженные шансом проделать новую полевую работу, смело беремся за анализ загадочной реальности. И сделав это, попадаем в безусловную зависимость от текста (ведь сказал философ «ничего, мол, кроме текста у вас нет»). «И не будет», – говорят туалетные писатели, как бы продолжая эту мысль.

Сожалеть, верно, следует о том, что нет никакой возможности организовать международный симпозиум с участием сочинителей поэзии и прозы на стенах и дверях общественно полезных заведений. Представить на секунду, сколько томов могло бы выйти из печати после такого рода конференции. Была бы написана